От Голливуда до Белого дома - [20]

Я провел там ужасный вечер, бесцельно бродя по улицам, не понимая, как вернуться домой и что теперь со мной будет. Пребывая в подавленном состоянии, я неожиданно встретил своего знакомого.

Это был Беппе Беллини, не только член теннисного клуба и коллекционер предметов искусства, что объясняло его визит в Лондон, но и владелец здания, где снимали квартиру мои родители. Он посмеялся над моими злоключениями и одолжил денег на билет домой. Тогда я первый раз в жизни летел на самолете.

Дома я серьезно задумался над вопросом, который задавала мне Люси Уинслоу и на который у меня не было ответа: каковы же все-таки мои планы на будущее?

Я изучал политологию в Университете Флоренции и подумывал о том, чтобы стать юристом, но эта перспектива казалась мне малопривлекательной. И к тому же у меня были другие способности — мое умение рисовать. Я параллельно занимался в Академии изящных искусств, где меня хвалили за технику рисунка. Много часов я провел в Галерее Уффици, бывшем дворце Медичи, протянувшейся к берегу Арно на сотни метров. Полностью погрузившись в работу, я копировал полотна старых мастеров, завороженный гением Боттичелли, Джотто, Рафаэля, Уччелло, Фра Филиппо Липпи и Микеланджело.

Я решил дальше учиться живописи. Сначала я брал уроки у Сенсани[36], а потом у де Кирико[37]. Джорджо де Кирико был большим художником, одним из лидеров сюрреалистов. Манера общения у него была резкая, отрывистая, словно он не хотел зря тратить время. Говорил он мало, отдавая указания типа «Напишите красками цветок или лист, но сначала нарисуйте его». Де Кирико как-то сказал мне: «Я всегда, даже во сне, думаю о живописи». Он считал, что талант художника у меня есть, но вот характер подкачал. «Рисовать и играть в теннис по три часа в день невозможно», — говорил он.

Искусство, конечно, меня интересовало, но еще больше — искусство жить. Логичным выбором была мода, которая, в широком смысле, является древнейшим из искусств. Проблема была в отце, упрямом, ничего лично не добившемся, но всеми силами противившемся тому, что его сын выберет такое… ну, скажем, экстравагантное занятие. Отчасти я был с ним согласен. С другой стороны, мама, практичная, всегда меня поддерживавшая, была в восторге не только от того, что я понимал суть ее работы, но и мог помочь ей, зарисовывая в Париже модели из новых коллекций. Мне действительно всегда был интересен костюм, оформление, подача. Были у меня такие способности, что скрывать. Я разбирался в одежде, ценил качество тканей. И в моем окружении мода волновала всех.

Наличие таланта я доказал в 1934 году, когда получил два первых приза на конкурсе Мостра делла Мода в Турине: за подборку рисунков и «за самую креативную подачу материала» — эскиз вечернего платья, выполненный в ярких тонах на алюминиевой фольге. Вместе с призами я получил деньги — пять тысяч лир, и стал задумываться, а не удастся ли мне таким способом зарабатывать на жизнь.

Я уже совершил несколько удачных поездок в Париж по маминой просьбе, и теперь она устроила мое знакомство со знаменитым модельером Жаном Пату[38]. Сначала я был представлен его секретарю по связям с общественностью барону Хьюго Оддо, а уж он представил меня великому кутюрье. В тот же вечер я сопровождал Пату, Оддо и нескольких богатых дам в Лидо и был охвачен благоговейным страхом. Я молча смотрел шоу и чувствовал себя провинциалом. Во Флоренции я успел снискать репутацию светского щеголя, но мы были в Париже, и мне было восемнадцать.

Вскоре мне предложили рисовать эскизы для Дома Пату вместе с дюжиной других художников, и хотя это место находилось на низшей ступени карьерной лестницы, работать с мэтром было огромной честью. Наши столы стояли в просторной комнате с белыми стенами, мой располагался у окна. Иногда нас посылали в библиотеку, чтобы изучить материалы по определенному историческому периоду или региону — например, Кавказу — и представить свои идеи. Но чаще нам в качестве образца давали определенный силуэт, ткань и набор цветов и говорили: «Посмотрим, что вы из этого сможете сотворить». Когда эскизы были готовы, мы передавали их пожилой женщине, la première, которая отбирала лучшие и показывала их Пату.

Он выглядел весьма внушительно: высокий мужчина с седыми волосами и хорошим цветом лица с правильными чертами. Держался он неизменно отстраненно и корректно, часто носил бабочки. Личных бесед Пату меня не удостаивал, но я мог наблюдать, как он рассматривает мои эскизы: когда ему что-то нравилось, он делал легкий кивок. Получивший одобрение набросок мог переделываться еще три-четыре раза, пока la première не прикрепляла его к стене.

Я в первый раз жил один, вдали от дома, и не где-нибудь, а в Париже, но это не стало захватывающим приключением, на которое я рассчитывал. Мама сняла мне комнату в квартире лишившихся состояния русских эмигрантов на улице Вожирар, которая точно не была центром ночной жизни. Приютившая меня семья настаивала, чтобы я ужинал с ними ровно в семь, а потом к полуночи обязательно был дома. Когда я не выполнял их требования, они читали мне нотации и угрожали рассказать маме, что я веду беспорядочный образ жизни. Но мне скучно было выслушивать их постоянные рассказы о прошлом, столь типичные для русских эмигрантов. Поэтому я бродил по улицам, ужинал бананами и появлялся дома только перед наступлением объявленного ими комендантского часа. Это был не самый интересный и событийный период моей жизни.