От Бреста до Мадеры - [2]

«Такая-то моет хорошо, но в срок не привозит белья… Не отдавайте ей мыть, господа… Она, вдобавок, морда!»

Был и такой сертификат [6]:

«К старой карге можно обращаться по разным делам, в коих россиянину в чужом городе может встретиться надобность. Берет за мытье дорого, но у нее прачки молоденькие».

Одна рекомендация гласила:

«Господа, madame Girnaux хоть моет белье отвратительно, но советуем отдавать ей мыть, ибо в награду за дурно вымытое белье вы познакомитесь с ее племянницей, хорошенькой Мери (19 лет), брюнеткой, с голубыми глазами, но без рекомендации своей тетушки ни с кем не знакомится».

Надо признаться, что на последний сертификат изловилось большинство публики, и надо было видеть, с каким злорадством другие прачки смотрели на госпожу Girnaux, веселую, довольную, уносившую один за другим большие узлы с грязным бельем.

И хотя мамзель Клара – живой сертификат – и строила милые гримаски, но все же не могла набрать столько белья, сколько набрала тетка Girnaux.

– Разве отдать Кларе белье? – говорит один офицер другому.

– Бросьте… Точно не видите?.. Чисто кошка.

И сомневающийся мичман решительно приказывает вестовому отдать белье Girnaux, а та приглашает к себе и объясняет, что ее племянница…

– О, это чудное создание… ее знают все ваши офицеры.

Вот и портные приехали; суют в руки свои карточки, друг перед другом выхваливают свою умелость и берутся все шить, что ни потребуется, и скоро, и дешево, и хорошо…

Толкотня в кают-компании страшная. Шум невыносимый… В одном углу Антон Антоныч все допытывает у Клары, сколько ей лет… Клара говорит, что семнадцать, но Антон Антоныч утверждает (и совершенно справедливо), что она врет, но Клара уверяет, что она не врет, что она не стара… молода…

Тут кто-то с портным торгуется, и торгующийся входит в азарт; а у каюты вестовой Ворсунька ругает m-me Girnaux за то, что она по-русски считать не умеет.

– Ведьма французская… Ну, считай!.. Одна рубаха, две… три… четыре… пять…

И бретонка, ровно попугай, повторяет: «одна рубак… две… тьри… читырь»… но потом сбивается, продолжает: «cinq, six…». [7]

– Опять загалдела по-собачьи… Ишь бормочет… и не понять… Уж вы, ваше благородие, – обращается Ворсунька к своему барину, – с меня не извольте опосля спрашивать… Я по-ихнему считать не умею… Може, белья не достанет… я не ответчик…

И у матросов на палубе тоже возня… И там прачки суетятся. У кого из ребят завелся лишний франк, который он прогулять не рассчитывает, – тот отдает мыть свое бельишко.

И тут есть – и помоложе и попригожей других – прачка Жюли, с которой ребята уже свели знакомство и которую по-дружески зовут Жюлькой.

– Ты теперича, Жюлька, – говорит марсовой Григорьев, хватая шершавой, смолистой пятерней узенькую талию быстроглазой, востроносой Жюли, – белье-то вымой хорошо… Да портки чище… Ишь пропрели-то как, – сует он Жюли в руки свои потемневшие от грязи портки… – Смотри, Жюлька, чтобы было бон!..

– О monsieur… soyez sur… Un franc la douzaine… [8]

– Да уж я знаю, был у вас… Один франок дюжина… Валяй!.. Славная, братец, энта Жюлька, – обращается Григорьев к подошедшему матросу…

– Шельма! одно слово…

– Ты заштопай, тетка… Мыть берешься и заштопай… понимаешь?.. и рубаху почини… И штаны тоже заштопай… потому деньги не дарма платить…

Так в другом углу втолковывал старой бретонке один матрос.

Прачка ничего не понимала и только говорила: – Oui, Oui!.. [9]

– Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-от белье… Иглой значит…

И Макаров взял свои просмоленные штаны и, ткнув пальцем в дыру, показывает, что эту дыру зачинить надо.

Бретонка начинает понимать и говорит: encore un demi franc… [10]

– Значит, полфранка еще, – переводит проходивший мимо фельдшер.

– Бога ты не боишься… Пол-франока!.. Ступай, тетя, отколева пришла… другой отдам…

И Макаров хочет взять белье назад.

Бретонка наконец соглашается.

– Ишь аспидка этакая!.. подавай ей пол-франока, как же, – ворчит, уходя, матрос.

– Иван Абрамыч… подите-ка сюда, – зовет фельдшера боцман Никитич… – Что это она говорит, будто бы и невдомек?..

Фельдшер подходит и кое-как объясняется с прачкой.

А ребята дивуются, на него глядя, как это он так по-ихнему хорошо знает…

– Одно слово жид… жид всякой язык знает, – говорят про него.

У рундука стоит матрос, по прозванию «Левка-разбойник», получивший эту кличку за буйства, которые он производит во хмелю…

Оригинален был Левка. Он и с виду на разбойника походил… Рыжий, с изрытым от оспы, вечно суровым, задумчивым лицом, на котором, по выражению остряков-матросов, «черти в свайку играли», – он далеко не казист, но его глаза, – славные, большие черные глаза, угрюмо глядящие исподлобья, иногда поражавшие своим блеском, когда он вдруг на кого-нибудь их вскидывал, – выкупали неблагообразие его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выражение.

Леонтий Рябкин стоял в раздумье перед несколькими штуками грязного белья, держа в руках четыре серебряные монеты.

– Один франок, – угрюмо рассуждал он, взяв монету из одной руки в другую, – пропью… Другой франок… тоже пропью… Третий… не… (тут Леонтий ухмыльнулся)… Рази белье помыть на четвертый?.. – Леонтий на белье взглянул… – Ну его… белье… сам вымою… И четвертый пропью! – вдруг решил Рябкин, собрал белье в кучу, сунул его в рундук и опустил свои четыре франка в карман штанов.