Освобожденный Эдем - [92]

Интересно, что в этом смысле виртуальное бытие ориентировано скорее на восточную трансценденцию, чем на западную. Западная культура предполагает неприкосновенность личности, восточная, напротив, — ее изменение. Запад стремится к строгим внешним законам, Восток — к внутренней «вечной» гармонии. И потому, например, китаец в быту может практиковать культ предков, существующий уже несколько тысячелетий, в публичной жизни придерживаться светских конфуцианских принципов, исходящих также из очень древних традиций, в минуты кризисов обращаться к буддизму, а к тому же еще являться членом коммунистической партии. И все это — без видимого противоречия идентичностей.

Неопределенность все глубже проникает в ткань бытия. До сих пор миграция человека из одной искусственной среды обитания в принципиально иную трансформировала, разумеется, тип психики, поднимая ее на более высокий системный уровень, но не затрагивала биологической сущности носителя разума. Человек оставался в своих видовых границах — с теми же фенотипическими характеристиками, с той же физиологией, биохимией, с тем же генетическим механизмом, функционирующим по тем же законам. Виртуализация расщепляет и эту, казалось бы, незыблемую основу. Постепенная технологизация человека, неуклонное сращивание его с технической периферией, чего требует нынешняя быстро меняющаяся среда, несомненно будет сопровождаться появлением у него ряда «нечеловеческих» качеств, ряда характеристик, которыми вид homo sapiens изначально не обладал. Это, в свою очередь, повлечет за собой отказ от строгой антропоморфности человека, переход его к полиморфным, текучим, расплывчатым формам биологического существования.

Собственно, данный процесс уже начался. Уже в наши дни можно говорить о начале следующего этапа антропогенеза, о возобновлении эволюции человека, причем по таким ее магистралям, которые раньше казались просто немыслимыми. Развоплощение человека таким образом становится всеобъемлющим. Его классическая «гуманоидная» ипостась, придававшая антропоморфный формат всей глобальной цивилизации, ныне превращается лишь в один вероятностных статусов, избираемых либо по прихоти, либо в силу технической необходимости.

И опять-таки не следует считать эти предположения чересчур фантастическими. «Человек виртуальный», если уж ему суждено возникнуть в лоне истории, отличается от «человека индустриального» не более, чем тот, в свою очередь, от «человека сельскохозяйственного». Нынешний горожанин, житель современного мегаполиса, тоже показался бы античному или средневековому обывателю существом необыкновенным. Еще бы — может летать по воздуху, видит и слышит на расстоянии, пользуется волшебством электричества, управляет металлическими чудовищами.

Обретет ли «человек виртуальный» свободу и счастье — вопрос сложный. Если определять свободу через такой параметр, как число возможностей предоставляемых обществом гражданину, то исторический прогресс налицо: «человек сельский» более свободен, чем «человек племенной», «человек городской» — более, чем «человек деревенский». В этом отношении виртуал, предоставляя пользователю возможность множественного бытия, несомненно расширяет рамки его свободы в сравнении с индустриальной эпохой. С другой стороны, освобождение личной реальности из-под гнета реальности коллективной весьма относительно. Оно неизбежно будет сопровождаться структурированием самого виртуала. Устные предания (сказки, мифы) еще можно было варьировать, внося в них собственные мотивы, письменная литература, закрепив в слове сюжет, диалоги, портреты, резко сузила этот диапазон, кино свело его к определенным образам (так что, скажем, Андрей Болконский еще долго будет ассоциироваться с тем конкретным актером, который его сыграл), а виртуальный мир, будучи миром полностью «авторским», уже почти не оставляет возможностей для интерпретации. Стивен Спилберг, говоря о разнице между читателем и зрителем, определял это так: «Первый берет книгу, чтобы самостоятельно вообразить описанный в ней мир, второй же покупает билет в кинотеатр, потому что за него этот мир вообразили мы»²¹.

Аналогично и с виртуальным пространством. Не каждый может стать демиургом, не каждый имеет дар создавать миры, по достоверности не отличающиеся от настоящих, не каждый способен построить интересный сюжет, вывести его к кульминации, населить оригинальными персонажами. Пользователь, как правило, будет получать «авторизованную реальность», выйти за пределы которой ему не удастся. Даже изменчивость такой реальности будет запрограммирована. Причем, вопреки тому же Станиславу Лему, считавшему, что фантоматику, как он называл виртуал, практически невозможно использовать для прямого формирования взглядов, убеждений, эмоций, поскольку «два человека в двух тождественных ситуациях могут сделать абсолютно разные, диаметрально противоположные выводы»²², как раз искусственная реальность и может быть предельно идеологизированной. Просто социальные идеологемы будут изначально «зашиты» в каждый авторский мир, выступая как необходимое условие его существование. Здесь можно вспомнить, что в советских фильмах, кстати демонстрирующихся до сих пор, всегда побеждали советские люди, что было следствием исповедования ими именно советских идей, в американских фильмах, напротив, побеждали американцы, исповедовавшие, соответственно, комплекс западных идеологических догм, а когда в России появились первые электронные игры, конечно, западного производства, то россияне, управляя «фантомами», с восторгом сбивали русские «МиГи» над Синайской пустыней. Фактически, они воевали против собственного государства, отказываясь, пусть временно, пусть в условном мире, от исторической идентичности ради идентичности игровой.