Остров за островом - [39]

Китти откинула в сторону занавеску, скрывавшую старый черный радиопередатчик, включила его и, пока он нагревался, прислонилась к плите, в которой горел торф. Она скатала себе сигаретку, засунула ее в искусанный мундштук и закурила. В ту же секунду кухню наполнил треск передатчика. Все было так рассчитано, словно Китти долго упражнялась в этом искусстве. Китти всегда первая из всех фолклендских метеорологов-наблюдателей передавала в Порт-Стэнли свои сводки.

«Хелло, Стэнли! Хелло, Стэнли! Говорит Каркасе, говорит Каркасе! Доброе утро, Эдит! Перехожу на прием…»

«Доброе утро, Китти! Говорит Стэнли. Слышимость отличная. Перехожу на прием».

«Ветер западный с уклоном к юго-западному. 25–35 узлов, сильный, порывистый. Временная, быстро меняющаяся облачность. Ливни с градом. Видимость от 12 до 15 километров, давление — 1001 миллибар. Возможно, что скоро прояснится. Все».

В половине пятого утра от дряблых, остывших за ночь грелок постель становится ледяной. Самое время выпить первую чашку чая. Китти выпивает ее стоя, прислонившись спиной к горячей плите. Метеорологические наблюдения осуществляются во время дойки коров в хлеве, стоящем на склоне, по пути домой с полными подойниками и во время сбивания масла на старой шведской маслобойке. Голубые глаза Китти зорко смотрят на запад через забрызганные молоком стекла. А когда на сковороде шипят бараньи котлеты, Китти обращает свой взор на восток, где из-за моря поднимается гористый контур Западного Фолкленда.

В восемь часов завтракают второй раз, к этому времени Сесиль уже выпустил собак и составил прогноз погоды. Вот тогда-то общие наблюдения и передаются Эдит в Стэнли. После мытья посуды любимый черный ягненок и крапивники, дерзко залетающие прямо в кухню, получают молоко, хлебные крошки и другие объедки. Китти любит побеседовать с крапивниками и с кваквами, которые давно бросили рыбный промысел, так как с них хватает баранины.

В десять часов из сарая для стрижки овец выходит с ножницами Сесиль и направляется к дому по тропинке между новозеландскими деревьями, похожими на пальмы. Дом Сесиля и Китти стоит среди кипарисов, австрийской сосны и теплолюбивых растений, появившихся в результате других не менее смелых ботанических экспериментов. Мохнатые овчарки прыгают вокруг хозяина. Ветер рвет с него берет, и Сесиль, удовлетворенно хмыкнув, соглашается, что погода неважная. Своей невозмутимостью он похож на британских ловцов омаров.

В сенях Сесиль скидывает высокие сапоги и куртку из грубо выделанной овчины. Растирает мозолистые, черные от шерсти руки, разминает затекшие пальцы, иначе ему не набить папиросу табаком, который хранится в разрисованной коробке из-под карамели.

— Самодельные лучше, чем покупные, — говорит он, и задубевшее от ветра лицо освещает широкая улыбка. — Окурки от самодельных на пастбище сразу гаснут, а от покупных долго тлеют и могут вызвать пожар.

Он смотрит в окно, выходящее на запад: по стеклу бегут потоки мокрого снега.

— Погода портится, Китти, — говорит он. — Вон, коровы уже перевалили через гребень, а теперь показались и лошади. Раз скотина сама идет в хлев, ведра не жди. Не будет. А шторм и дождь усилятся. Ну и лето выдалось нынче!

Между обедом и чаем, который тут пьют в четыре часа, никто не вышел из дома. Не вышел никто и после ужина с его обязательной холодной бараниной, поданного в восемь вечера.

Сесиль сидел в своем продавленном кресле — на Фолклендских островах все кресла почему-то основательно продавлены — и вспоминал, как они били китов в Антарктике. Китти в темно-синей длинной юбке, цветастом переднике и синей кофте, в очках в серебряной оправе и с мундштуком во рту писала свои воспоминания на машинке, уже давно годившейся для музея истории техники. Скорость, с которой Китти печатала, уменьшалась по мере того, как у Китти замерзали пальцы.

Иногда, когда дни потеплее, она достает акварельные краски и запечатлевает какую-нибудь сцену из фолклендской жизни.

Сесиль и Китти скорее художники, чем овцеводы, хотя это не мешает им поставлять самую высококачественную шерсть, какая только производится на многочисленных фермах архипелага.

Ненужные на мой взгляд красные дряблые грелки, без которых не может прожить ни один истинный британец, были уже наполнены кипятком, когда мы пили кофе в десять часов вечера. Китти прижимала их к груди, чтобы немного согреться. Спину она грела у печки. На негнущихся от холода ногах она уходит в свою холодную спальню. Трудно понять, как это люди выдерживают. Трудно понять…

Ночью дождь и снег стучали в рамы с такой силой, что звенели стекла. Грохотал гром, завывал ветер, и, когда этот необычный концерт обрушивался на дом Бертрандов, имеющий явную склонность к сквознякам, тот сотрясался до самого основания. Казалось, будто он, здорово накренившись, плывет по Южной Атлантике.

Китти передавала сводку погоды по хрипящему передатчику:

«Ветер штормовой, западный с уклоном к южному, скорость 50–55 узлов. Ужасный ветер. Плотная облачность с небольшим прояснением на севере. Снег и град. Ветер и дождь. Видимость плохая. Вижу только залив. «Фоам» рвется с якорной цепи, вижу его очень плохо. Пальцы застыли. Температура — 1 градус Цельсия. Давление падает. Но я думаю, что вскоре прояснится».