Остров в глубинах моря - [139]

Первый звоночек о том, что с Вальмореном не все в порядке, прозвенел во время путешествия во Францию. После окончания мрачного визита к своей девяностолетней матери и засидевшимся в старых девах сестрицам он оставил Мориса в Париже и взошел на борт корабля, следовавшего курсом на Новый Орлеан. Во время путешествия он начал страдать от странного утомления, которое приписал морской болезни, излишкам вина и плохому качеству еды. Когда Вальморен вернулся домой, его друг доктор Пармантье нашел у него высокое давление, аритмию, затрудненность пищеварения, избыток желчи, метеоризм, гнилостные выделения и сердцебиение. Без всяких околичностей доктор объявил, что Вальморен должен сбросить вес и изменить стиль жизни, в противном случае он окажется на кладбище Сен-Луи менее чем через год. Испугавшись, Вальморен подчинился требованиям эскулапа и деспотизму своей супруги, которая тут же сделалась его тюремщицей под предлогом заботы о мужнином здоровье. На всякий случай обратился он и к «докторам листьев», и к колдунам, над которыми всегда насмехался, пока страх не заставил его изменить свое мнение. Попробовав, он ничего не потеряет, подумал он. Он обзавелся гри-гри, языческим алтарем в своей комнате, пил немыслимые микстуры неизвестного состава, доставляемые ему с рынка Целестиной, и даже совершил две ночные вылазки на затерянный в болотах островок, чтобы Саните Деде очистила его дымом своих сигар и заговорами. Пармантье не беспокоило соперничество этой служительницы культа, поскольку он оставался верен своей идее, что сознание обладает целительной силой, и если пациент верит в магию, то нет никаких причин отказывать ему в этом.

Морис остался во Франции работать в одной торговой компании по импорту сахара, в которую определил его Вальморен, с тем чтобы сын освоил этот аспект семейного бизнеса. Однако, узнав о болезни отца, Морис сел на первый же доступный корабль и прибыл в Новый Орлеан в конце октября. Он застал Вальморена в кресле возле камина: в вязаной шапочке на голове, с закутанными в шаль ногами, деревянным крестом и тряпичным гри-гри на шее, тот походил на огромного тюленя. Отец явно сдал по сравнению с тем гордецом и мотом, который желал показать сыну разнузданную парижскую жизнь. Морис опустился на колени возле отца, и тот дрожащими руками заключил его в объятия.

— Сын мой, наконец ты здесь. Теперь я могу умереть спокойно, — прошептал он.

— Не говори глупостей, Тулуз! — прервала его Гортензия Гизо, которая с огорчением наблюдала за ними. И чуть было не прибавила, что пока что, к сожалению, он не умрет, но вовремя сдержалась. Она уже три месяца ухаживала за мужем, и терпение ее было на исходе. Вальморен докучал ей весь день, а ночью с криком просыпался — его преследовало кошмарное видение: какой-то Лакруа являлся ему свежеосвежеванным, волоча по земле свою кожу, как кровавую рубаху.

Мачеха встретила Мориса сухо, сестры поприветствовали его вежливым реверансом, держась на расстоянии, потому что не имели ни малейшего понятия о том, кто такой этот брат, которого в семье упоминали крайне редко. Старшей из пяти девочек — единственной, которую Морис мог помнить, хотя она еще и ходить не умела, когда он видел ее в последний раз, — исполнилось восемь лет, а младшая была на руках у кормилицы. Так как дом оказался слишком маленьким для семьи и слуг, Морис остановился на квартире своего дяди Санчо — идеальное решение проблемы для всех, кроме Тулуза Вальморена, который собирался держать сына подле себя, чтобы давать ему советы и приобщать понемногу к управлению собственностью. Это было последнее, чего желал Морис, но сейчас был не самый подходящий момент перечить отцу.

В тот вечер, на который был назначен бал, Санчо и Морис ужинали не в доме Вальморенов, хотя это случалось почти каждый день, но скорее по обязанности, чем из удовольствия. Оба они чувствовали себя некомфортно с Гортензией Гизо, которая никогда не любила пасынка и едва терпела Санчо, с его лихими усами, испанским акцентом и бесстыдством, потому как нужно быть просто нахалом, чтобы открыто прогуливаться по городу с чертовой кубинкой, этой sang-mêlé,[24] прямой виновницей пресловутого бала «Синей ленты». Только безупречное воспитание не позволяло Гортензии взорваться фонтаном ругательств при мысли об этом: ни одна дама не могла признать, что ей известно о том гипнотическом воздействии, которое эти цветные гетеры оказывают на белых мужчин, или что она имеет представление о безнравственной практике предлагать своих дочерей в наложницы. Гортензия прекрасно знала, что дядя и племянник заняты сейчас наведением лоска, чтобы быть на этом балу во всеоружии, но даже на смертном одре она не сделала бы им по этому поводу ни единого замечания. Не могла говорить она об этом и с мужем, потому что это означало бы признать то, что она подслушивает его разговоры, просматривает его переписку и залезает в тайные ящики его письменного стола, где хранятся деньги. Таким путем она и узнала, что Санчо раздобыл у Виолетты Буазье два приглашения, потому что Морис тоже желал попасть на бал. Санчо пришлось говорить об этом с Вальмореном, поскольку страстный интерес его племянника к