Остроумный Основьяненко - [52]
Этот запрет вынудил Квитку надолго прервать работу над романом, к которой он вернулся лишь в конце 1837 – начале 1838 г. под влиянием общения с Жуковским, побывавшим в Харькове 11–12 октября 1837 г. По сообщению биографа Квитки, „Жуковский в проезд свой через Харьков заметил Основьяненко, ободрил его советом – писать и писать более, выбирая сюжеты из окружающей его жизни“[157].
Возвращаясь в письме к Плетневу от 26 апреля 1839 г. к пережитым событиям, Квитка вспоминает, как „приступил к описанию жизни Пустолобова“, как написал „сей сказки“ „первую часть и послал в Москву. Там на меня сильно напали, но когда Василий Андреевич обнадежил меня, что они говорят пустяки, то я и принялся писать и нагородил (при всем желании ускромить себя) шесть частей“[158].
Но полученный опыт его многому научил. Если в письме Погодину он не уставал повторять: „Не знаю, что там найдено такое страшное!“, „Не знаю, что найдено вредного“, то теперь нападки на его роман для него не только предсказуемы, но и неизбежны: „…Я тотчас сообразил, что по выходе этой книги все опекуны, судьи, содержатели пансионов, предводители и все описанные мною по именованиям лица, все восстанут на меня. <…> Вы видите и знаете: как я изъясняюсь и пишу, так изложена без дальнейшего старания вся повесть. Какое богатое поле ругателям-журналистам!“[159] Как мы увидим, жизнь в полной мере подтвердила эти опасения.
Не был Квитка уверен и в том, удастся ли второй редакции „Пустолобова“ благополучно миновать цензуру. 19 апреля 1838 г. он сообщал И. Т. Лысенкову, что ждет извещения от цензора П. Корсакова о судьбе первой части романа. „…Если она не подвергнется запрещению, тогда приступлю к печати. Я написал между тем и вторую часть. Две эти части могут пока выйти, а затем поспеют и другие. Но об этом после“[160].
В конце концов первая часть романа была „одобрена“, но что-то крамольное Комитет в ней все-таки усмотрел, поэтому автору было предложено впредь остерегаться „представлять на посмешище читателю губернаторов, генерал-губернаторов и сенаторов“, а также „оскорблять шутливыми эпиграммами бородатый люд, самый раздражительный в раздражительном нашем мире“[161].
Предвидение Квитки, что его роман встретит враждебный прием полностью оправдалось: письма, которые он писал Плетневу в апреле 1839 г., переполнены жалобами по этому поводу. „Насмешки во всеуслышание, домашние упреки (если не более) – это будет моею наградою! – иронически восклицал он. – А мне бы хотелось умереть покойно, чего лишусь, если самое прямое, благородное мое стремление показать, отчего у нас зло, будет осмеяно и преследуемо. Самоуверенность не в состоянии разогнать всех мрачных мыслей“[162]. Он предвидел, что „здешние домашние, ежечасно встречающиеся опекуны, дворяне, судьи, предводители, полицейские, советники, казначеи, содержатели пансионов и все поименованные характеры, коих лица, носящие звания сии, примут на себя, и я от них нигде покоя не найду“[163].
Едва выпуск альманаха „Новогодник“, напечатавшего крошечный отрывок из еще незаконченного произведения, дошел до Харькова, как эти предчувствия оправдались: „Все спрашивают меня: на кого я метил? Не на того ли, не на другого ли? <…> А полиция что скажет? А мелкое дворянство? Ужас, ужас и ужас!“[164] К подобным опасениям он возвращается вновь и вновь: „…Выйдет „Столбиков“ – и вся ученая, губернская, чиновная, дворянская братия, здраво мыслящая, восстанет на меня и восстанет ужасно. Каждый из всех сих сословий, не входя ни в какие рассуждения, а о цели сочинения они и понять не могут, все восстанут против меня, начнут догадываться, на кого я метил, не похоже – они станут натягивать“[165].
Уже не стремление сделать роман приемлемым для цензуры, а страх перед „общественным“ неприятием произведения и, по-видимому, „дружеские“ советы осторожного Плетнева побуждали Квитку к переделкам его детища. Они вылились в значительные сокращения его текста: первая редакция задумывалась в восьми книгах, вторая состояла уже из шести, а последняя, которая и вышла в свет, – только из трех. При этом, несомненно, притуплялась сатирическая направленность романа, но дошедший до нас материал не позволяет установить подлинную меру этого процесса. Конечно, очень значим сам факт, что выразительный, обращающий на себя внимание самой фамилией „Пустолобов“ был переименован в ординарного „Столбикова“, чем автор снижал типичность, универсальность, распространенность „пустолобовщины“ как социального явления.
Квитка словно приглушал язвительность своей иронии. Первая глава, которая раньше называлась „Глава первая, в которой со всей достоверностию описывается о знаменитом происхождении древнего, благородного рода Пустолобовых и как я остался сиротою“, была озаглавлена: „Глава первая о том, как я родился и как остался сиротою“. Отброшено было и „Предуведомление“, открывавшее вторую редакцию и акцентировавшее два момента: достоверность изображения: „Уверяю Вас, что я ничего не прибавил и не преувеличил; все было так, как я рассказываю, – и дело с концом“ – и цель, к которой стремился автор: „Не полезнее ли рассмотреть прежде всего, „для чего написано“, а ка5к написано – об этом всякий из Пустолобовых скажет свое мнение; итак, если написано для пользы, то… и довольно“
