Остроумный Основьяненко - [54]

Так (на второй странице романа!) описано первое в жизни соприкосновение Петруши с представителем власти, и оно буквально насыщено значимыми и выразительными деталями. Прежде всего „красный мундир“, который будет в дальнейшем поминаться неоднократно. „Какой-то господин“ – мы имени его не узнаем, но красный мундир означает его принадлежность к власти. И благодаря многократному акцентированию внимания на этом признаке внешнего облика, носители красных мундиров воспринимаются не как конкретные злодеи, а как массовое явление, характерное для общества и освященное его устоями. И в пансионе мусье Филу верховное наблюдение осуществляется чиновником „в красном наместническом мундире“. Писатель сознательно стремится представить „все, что по провинциям ведется, все, что прикрыто красным, наместническим еще, мундиром“.

А бессердечие носителя этого мундира, проявляемое, когда тело матушки еще лежало на столе, и откровенное воровство, когда он отпирал комоды и шкафы и, „выбирая кое-что“, присваивал это, а потом „выкушал“ с чаем бутылку рома и все это, вновь подчеркивает Квитка, „при теле матушкином“. А проснувшись, „принимается за распоряжения“, сменив при этом ром на водку.

Затем собираются „почтеннейшие гости“ (эти слова Квитка выделяет ироническим курсивом). Знакомые матушкины вели себя как нормальные люди: приезжали к церкви, прощались с покойницей и уходили, не забыв при этом приласкать осиротевшего „бедного Петю“. Что же касается гостей „почтеннейших“, то они демонстрируют свой лицемерный животный облик. „Равнодушные при погребении, гости наши (курсив Квитки! – Л. Ф.), возвратясь домой, оказались совсем другие. Тут ожидал их огромный завтрак, на который все бросились с жадностью. Загремели тарелки, зазвенели рюмки, стаканы, ложки, ножи, зашевелились рты, зачавкали челюсти… ужас! Три раза снова подавали такой же завтрак, и опоражниваемые штофы с водкою и бутылки с наливками заменяемы были полными“.

Никто и не вспомнил об осиротевшем ребенке, а когда он вышел к обеду, то уже все места были заняты гостями, которые вскоре захрапели на стульях, а то и падали со стульев и спали под столом, повторяя при этом, как они „славно помянули“ усопшую, даже имя которой толком не могли вспомнить. А „красный господин“ тут как тут: „хотя сам крепко шатался и с трудом говорил“, но продолжал таскать чужое добро: весело смотрел „на своего человека, укладывающего наши ложки и ножи в свой ящик“.

Мы пересказали неполно и отрывочно лишь содержание первой пятистраничной главы, но и она дает некоторое начальное представление о манере авторского повествования, о зоркости, с которой изображаются в романе характеры, детали быта, самоуправство „сильных мира сего“, и мы уже способны оценить пророчество, которое в конце этой главы Квитка вкладывает в уста представительницы народных низов – няни героя произведения: „Управился исправник! <…> Да это тебе, батюшка, Петр Степанович, еще цветочки: после будут и ягодки!“

Вообще с самого начала обращает на себя внимание, что дворовая челядь описана с симпатией, и в ее обращениях к сироте постоянно присутствуют ласкательные наименования: „голубчик“, „сынок“, „батюшка“, но совсем иначе изображены представители власти. Исправник называет Петрушу не иначе, как „мальчишка“ и „щенок“, а сброд, собравшийся, чтобы повеселиться на поминках, – „почтеннейшими“, „дядюшками“, „кумушками“.

Не лучше выглядят и представители высшей власти. Приезжает чиновник проверить деятельность опекуна, в ведении которого находится Петруша. Как мы знаем из письма Квитки к Плетневу от 8 февраля 1841 г., первоначально это должен был быть сам предводитель. Но позднее он не решился „так сильно укорять человека в почетном звании предводителя“, решил понизить его ранг и этим „облегчить“ соответствующую сцену.

Разжалованный предводитель обрисован резко сатирически: он не заговорил, а „запищал тоненьким голоском“ и, „сняв колпак, явил нам свою голову, совсем плешивую“. Квитка и в дальнейшем передает тембр голоса приехавшего начальника исключительно глаголом „пищать“. С первого знакомства с ним мы видим многочисленные проявления его лицемерия и ханжества.

Когда его приглашают „пожаловать в комнаты“ с очевидным намерением задобрить, он гордо отвечает: „…Я с вами хлебосольства не намерен вести. Прошу назначить мне квартиру в деревне; со мною все есть: мне вашего, то есть сиротского, не надо. Я знаю закон, имею совесть, боюсь Бога, дорожу мнением моих собратий и не допущу на себя ни малейшего нарекания. <…> Я помню свою обязанность быть защитником угнетенных сирот и оберегать их имущество от разорения. Надо помнить совесть…“ И под аккомпанемент этих разговоров „наливает густые сливки из большого серебряного молочника в поднесенную ему матушкину дорогую фарфоровую чашку с чаем“, требует „еще чашку, да с ромом…“

Но надежды Петруши, что после таких „прекрасных наставлений“ он ощутит хоть какую-то заботу о себе, не оправдываются: „Чиновник откушал все свои чашки, но на меня не обратил никакого внимания, хотя я перед ним все болтался. Обо мне никто не подумал и в то время, когда подали десерт, все-таки на матушкином богатом сервизе. Наш гость насыщался, а я смотрел ему в глаза“.