Осторожно — пума! - [15]

— Как что?

Я открываю глаза. Ничего не вижу. Кромешная тьма, но слышу, как ревет Огоджа, скрежеща валунами. Лежу навзничь. Лицо сечет крупа. Меня толкают все трое, трут лицо, руки, грудь.

Обнаружив, что пропускаю очередь греться топором и не отзываюсь на зов, товарищи в полной темноте нащупали меня и после значительных усилий вернули жизнь окоченевшему телу.

— Амба! — кричит Матюков. — Снимай с себя все! Раздевайтесь все догола.

Он хватает топор и с остервенением отрубает щепки от сухой лиственницы. Щепки раскладывает на гальке под той самой пихтой, облюбованной для Ночлега, близ кучи бревен и хвороста так и не зажженного костра.

Сначала показалось, что он помешался. Раздеваться догола, когда сыплет крупа и ледяной ветер продувает всякую одежду, кажется диким. Но в следующую минуту его мысль становится понятной.

Процесс раздевания кажется бесконечным. Пальцы не чувствовали одежды и тем более пуговиц. Наконец все раздеты, и опять пришлось удивиться — ничуть не стало холоднее.

Матюков сел на щепки спиной к стволу пихты и широко расставил ноги. Я поместился между его ног и плотно прижимаюсь спиной к его груди. Также спиной к моей груди прижался Вершинин, а к нему — Грязнов. Кое-как сделали из насыщенной водой одежды вроде крыши, кладя ее прямо на головы, а с боков она висела в виде занавесок. Прошло какое-то время, и мы начали ощущать свои тела. Тепло тела товарища потихоньку согревало кожу и проникало глубже. Однако полностью мы так и не согрелись. Никто из нас не понял, что было в ту ночь: бред или полудрема. Время от времени то тот, то другой поднимал висящий полог одежды, стараясь заметить наступление рассвета в непроглядной тьме.

Ручаюсь, что та в общем-то короткая августовская ночь на берегу Огоджи была самой длинной в моей жизни. Она была длиннее бесконечной ночи с одиннадцатого на двенадцатое января 1943 года, когда, лежа в снегу на берегу скованной льдом Невы, я ждал сигнала, чтобы поднять свою роту в атаку для прорыва блокады измученного Ленинграда. Она была длиннее и той январской ночи в 1945 году, когда меня выносили из боя, а затем везли шестьдесят километров по фронтовому бездорожью с раздробленной ногой к польскому городку Сендзишуву и я несколько раз терял сознание от нестерпимой боли и потери крови. Она была длиннее потому, что тогда впервые ко мне подошла смерть и я живо ощутил ее холод — первые впечатления всегда самые сильные. До сих пор зрительная память сохранила тот галечный полуостровок, равнодушные ели и буйствующую реку…

Много лет спустя на Чукотке, так же в августе, замерзли четыре исследователя — близко знакомые нам товарищи. Их нашли в разных местах недалеко друг от друга окоченевшими, в мокрой одежде. Они не догадались освободиться от этого холодильника, не согрели друг друга своими телами. Убийцей стала их мокрая одежда.

…Наконец из тьмы стали выступать поседевшие за ночь ели и обозначились контуры сопки на противоположной стороне реки. Наступал холодный рассвет.

Некоторое время мы сидели, не решаясь расстаться с нагретой нашим дыханием крышей. Наконец набравшись решимости, быстро выскочили и начали одеваться, с трудом попадая руками и ногами в складки слипшейся и местами обледеневшей одежды. От прикосновения к только что с таким трудом оттаявшему телу мокрой и холодной одежды болезненно сжимались мышцы. Это была жестокая пытка холодом. Кое-как натянув наконец все, мы молчком быстро стали карабкаться на крутую каменистую сопку и скоро очутились в облаках. Дождь перестал, но все мутное пространство вокруг было насыщено влагой и холодом. Крутой склон резко переходил в ровную, почти горизонтальную поверхность вершины, покрытую таежной гарью.

Гари в тайге бывают верховые, когда горят только кроны деревьев, а стволы остаются, как мрачные колонны без крыши; низовые, когда горят кусты и валежник; сплошные, при которых сгорает все, и на этих местах поселяется трава-вейник, иван-чай, осоки. Здесь гарь была низовая. Сгорели кусты, вместе с ними мох с тонкой торфяной подстилкой, прикрывавшей каменистый грунт и сильно щебнистую почву. Лишенные опоры и питательной базы, многие деревья засохли и попадали при первом же сильном ветре. Навалившись друг на друга, они создали что-то вроде баррикад, исключив всякую возможность движения по земле. Беспорядочно наваленные во всех направлениях стволы ощетинились острыми сучками, грозя воспользоваться малейшей оплошностью пешехода и разорвать его одежду вместе с кожей.

— Хождение по канатам под куполом цирка, — невесело пошутил Матюков.

Ему особенно трудно преодолевать этот хаос из-за ноющей ноги.

— Да, богатая практика. На старости лет, когда уже не смогу работать в тайге, — продолжил его мысль Вершинин, — подамся в цирк. После такой практики быть гимнастом сущие пустяки.

Балансируя по мокрым, скользким, нередко пружинящим стволам и Перепрыгивая с одного на другой, медленно двигались мы по гари. Туман был так густ, что в десяти шагах нельзя было отличить дерево от медведя. Впрочем, ни один уважающий себя и находящийся в полном разуме медведь, конечно, сюда бы не забрел — мы это знали и совершенно не опасались встречи с хозяином тайги. Нам деваться было некуда. Мы вынуждены были скакать по завалу. Ориентироваться в тумане да еще по гари невозможно. Вытаскивать часто компас было трудно и не хотелось из-за холода. Держать же его все время в окоченевших пальцах — значит лишиться этого единственного путеводителя на первом же прыжке. В общем на компас я почти не смотрел, и шли мы, казалось, по прямой, стремясь к северу, но, как только удавалось взглянуть на него, так неизбежно выяснялось, что идем почти на восток. Поворачивали, некоторое время шли на север, а еще некоторое время опять незаметно для себя уклонялись вправо.