Осоковая низина - [143]

— Тебе худо? — спросила Алиса.

— Не по себе как-то.

— Не надо было тебе грести.

— Не надо было! Скосили бы на прошлой неделе, когда погожие дни стояли…

— Кто мог знать, что польет сегодня?

— Иди, чего ты!.

Ночью Петерис жаловался на сильную боль, и Алиса опять позвала фельдшера. Тот посмотрел, послушал Петериса, по-дружески, шутливо сказал:

— Не очень ли скучно дома, папаша Виксна? Думаю, придется опять в больницу ехать. А то и врачам делать нечего.

Когда колхозный газик прикатил за Петерисом, тот уже оделся и в шапке сидел на краю кровати. Алиса хотела помочь добраться до машины.

— Я сам!

Она медленно пошла за ним.

— Ну, как тебе…

— Чего там! Когда-нибудь надо же помереть — и делу конец!

Голос у него даже не дрогнул, и, когда Петерис, садясь в машину, взглянул на жену и сына, глаза были сухие и ясные.

На третий день из больницы сообщили, что Петерис умер.

ПЧЕЛА НА ПОЛЕВИЦЕ

После похорон Ильмар прожил в «Викснах» еще несколько недель, завез сено, сложил расколотые дрова, убрал и распилил погнивший жеребячий загон, обрезки досок и жерди, валявшиеся вокруг, выкопал старую сирень, разровнял посреди двора гравийную кучу. Завезенная когда-то для строительства клети, та прождала более тридцати лет.

— Ну, мама, теперь у тебя все чисто, в порядке, а потом, когда корову продашь…

— Да, сынок, теперь тут будет красиво.

Ильмар уехал, и Алиса осталась в «Викснах» одна. Впервые в жизни она ясно осознала, что уже никто тут больше не появится. Уже не придет никто из домашних. В первые годы после основания колхоза, когда Петерис работал в далеких лесах, Алиса знала, что он в конце недели приедет, и во всем ощущала его присутствие — что-нибудь не удастся, тут же подумает, что скажет на это Петерис, не поспеет с какой-нибудь работой, сразу спешит доделать ее, чтобы не попрекнул Петерис, хочет купить обновку или изменить что в доме, сперва всегда прикинет, как отнесется к этому Петерис. Так было и в последнее время, когда он лежал в больнице. А теперь нечего бояться, спешить, призадумываться. Алиса может делать все что хочет, теперь она в доме совершенно одна.

Чем гуще за окном сумерки, тем ближе подкрадывается к Алисе смутный страх. Чудится, будто на дворе кто-то тихо вышагивает, подойдет к окну и стоит. Сквозь старое одеяло, закрывающее окно, его не видно, но он, этот чужой, там. И Алиса старается ступать на носках, не скрипеть дверями и так ставит на плиту кружку, чтобы та не стукнула, чтобы никто не услышал, что и здесь, в доме, шевелится и дышит кто-то живой.

Где-то, словно серые лохмотья, мелькают воспоминания двух пережитых войн — даже не воспоминания, а глубоко запавшее, будто вросшее в душу чувство жестокости и зла. Алиса пытается внушить себе, что страх ее перед неким вероятным злодеем, стоящим там, за окном, лишь пустая фантазия, и все вздрагивает при малейшем шорохе — скрипнет ли пружина в часах, заскребется ли в сенях мышь или налетит на стекло ночная бабочка. Даже если на полу, на лежанке у печки, зевнет собака.

— Тезис!

Тезис встает, потягивается, виляет хвостом и смотрит на Алису, будто улыбается ей. Скребя когтями, ковыляет к ней, задирает морду к краю кровати и скулит.

— Ко мне захотел?

Алиса сидит на кровати и листает тетради с расклеенными вырезками, главным образом из «Цини», «Рижских волн» и местной газеты. В одной тетради лишь фотографии Юрия Гагарина и Валентины Терешковой, вторая посвящена другим космонавтам и певцу Янису Заберу. В третьей нашли себе место застреленный американский президент Джон Кеннеди, лауреаты Премии Мира, а в одной собраны карикатуры из «Дадзиса», которые иногда привозил Ильмар. Потом еще одна тетрадь, куда Алиса вклеивает вырезанные из районной газеты соболезнования или, как говорит сама, извещения о смерти. Этих людей Алиса знала, и вот от каждого захороненного в лоно земли у нее осталась не только память, но и пожелтевший клочок бумаги, на который можно посмотреть, которого можно коснуться.

Об этих тетрадях не знали ни Петерис, ни Ильмар. Алиса занималась ими тайно, поздними ночными часами, когда в ней пробуждалась какая-то непонятная активность, тоска по людям, а на дворе была ночь и Петерис громко храпел за стеной. И так же, как тайно заполнялись эти тетради, казалось Алисе, ей, втайне от других, были близки эти люди.

Алиса наклоняется к собаке, чтобы помочь ей забраться на кровать.

— Такой коротконогий, а брюхо какое отрастил, — тихо корит она.

Тезис обижается, отворачивает голову. Когда Алиса хочет отпихнуть его к изножью, где нет тетрадей, пес щетинится, рычит.

— Это еще что!

На Петериса Тезис никогда не рычал, а покорно переносил даже совсем незаслуженные тычки. Алиса, глядя на пса, начинает смеяться. Хочет погладить его, но Тезис рычит.

— Уймешься ты!

Тезис рычит еще злее.

Тогда Алиса перестает замечать зазнавшееся создание, а оно в свою очередь делает вид, что дремлет, — прикроет глаза, но нет-нет да взглянет из щелок между веками на Алису. Когда Алиса уже забывает о нем, Тезис не выдерживает, и раздаются своеобразные шлепки — Тезис, виляя хвостом, слегка бьет по тетради космонавтов.

— Тезик! Песик мой!

Собака с визгом кидается через тетради к Алисе, лижет ей лицо.