Осоковая низина - [118]

Женя объявилась в первую послевоенную весну. Вначале она казалась какой-то поблекшей — ни осветленные волосы, ни крашеные губы не могли скрыть увядания и какой-то серости, ощущавшихся в лице, взгляде и даже в походке. Женя стала пользоваться льготами вдовы погибшего красноармейца — Артур Лангстынь был убит на болотах Ловати; видимо, скорбя, она перестала ярко красить губы, а волосам оставила их естественный темно-русый цвет. Работу ей дали на молочном заводе, а квартиру — в бывшем доме Винтеров, те две комнаты, в которых раньше жила барыня. Теперь Женя могла сама воспитывать дочь и посылать ее в гракскую школу. Алиса в свои редкие наезды в имение старалась не встречаться с Ливией. Женя не хотела, чтобы между нею и ребенком стоял чужой человек.

В «Викснах» в хлеву находилось пять коров, две лошади, жеребенок, несколько овец и свинья. Алиса одна едва управлялась с этим стадом. Труднее всего приходилось весною и осенью. И тогда на несколько недель — за деньги или продукты — брали в помощь женщину из города, но Алиса при этом всегда испытывала чувство вины: по закону пользоваться наемным трудом не разрешалось. Хорошо, что летом два месяца помогал Ильмар. В университете сессия кончалась как раз к сенокосу, и Петерис в ожидании сына пощупывал сушившееся на вешалах сено и временами нетерпеливо бросал:

— Чего это их там столько экзаменуют?

Когда Ильмар наконец приезжал, Петерис несколько дней ходил улыбчивый, как солнышко, и без умолку разговаривал с сыном — теперь, когда был молодой, сильный помощник, работа спорилась.

Не будь Эрнестины, которая стряпала, помогала стирать и латать, Алисе бы не управиться. Насколько позволяли время и здоровье, Эрнестина изредка принимала еще заказы на шитье. Работала тайком, — а то еще обложат налогом или будут какие-нибудь другие неприятности, — и заказы она принимала только от хорошо знакомых или же шила Алисе и себе самой.

— Попадетесь, будете знать! — ворчал Петерис, когда теща из-за клиентки запаздывала с ужином или обедом.

Эрнестина, может быть, и не шила бы чужим, если бы так мучительно не переживала свою зависимость от Петериса. Ревматизм скрючил пальцы, изуродовал суставы. Из-за боли она не спала по ночам, ходила серая, с густыми тенями под глазами.

— Был бы такой яд, от которого можно без мук помереть!

— Мамочка, что ты говоришь!

— То, что думаю.

Алиса не решалась в такие минуты продолжать разговор.

За всю последнюю зиму Эрнестина сшила чужим лишь несколько платьев. Алиса знала, что это очень удручает мать. В какое-то воскресенье она вынула из старой четырехугольной жестяной коробки из-под конфет пятьдесят рублей и хотела сунуть матери в карман фартука.

— Это тебе просто так. Ты столько работаешь…

Эрнестина посмотрела на дочь едва ли не с испугом и резко отстранила ее руку, словно дочь хотела сделать больно.

— Мамочка, возьми, пожалуйста!

— Ни за что.

Несколько дней Эрнестина почти не разговаривала, затем заявила, что на следующей неделе поедет в Ригу — пускай Алиса отвезет ее на станцию.

— Чего это ей в Риге понадобилось? — спросил Петерис.

— Мама после войны еще ни разу не была там.

Когда Эрнестина собралась в дорогу, Петерис запряг Гиту, Алиса постлала в кибитке большую шубу, чтобы матери было тепло. К ее удивлению, мать несла к саням тяжелый чемодан. Пройдя полпути, Эрнестина опустила его на землю. Алиса поспешила помочь.

— Что у тебя там?

— Посуда.

Только теперь Алиса узнала, что мать везет продавать купленный когда-то на Урале японский сервиз и дюжину серебряных ложек — семейные драгоценности Курситисов, за сорок лет лишь раз пять украшавшие стол.

— Как ты в Риге одна управишься?

— Меня на станции встретит Ильмар.

Была оттепель, и снега на большаке оставалось мало, местами полозья скользили по голой земле, пронзительно визжа на камнях. Это раздражало и утомляло. Алиса надеялась услышать от матери еще что-нибудь о сервизе, ибо когда-то Эрнестина говорила, что его наследует Алиса, но теперь о хрупкой изящной посуде, аккуратно переложенной тряпьем, и говорить не хотелось.

Алиса одна отнесла тяжелый чемодан в вагон.

— Ну, так счастливо, мамочка!

— Спасибо, детка.

За грязным закоптелым окном Эрнестина махала дочери, чтоб уходила, но Алиса не хотела оставить перрон, прежде чем тронется поезд. Наконец, паровоз дал гудок, залязгали сцепления, и окно стало постепенно удаляться. Алису охватила щемящая тоска, словно навсегда исчезало что-то хрупкое и прекрасное из далекого, полузабытого детства. Это ощущение утраты не покидало и по дороге домой. Гита, почувствовав, что вожжи ослабились, видно, засомневалась, есть ли вообще кто в санях, остановилась и оглянулась через оглоблю. Увидев маленькую, сникшую хозяйку, заржала.

— Но, Гиточка!

Кобыла пошла дальше.

Через три дня Алиса поехала встречать Эрнестину. Завидев в дверях вагона сгорбленную фигуру матери, подбежала, схватила пустой чемодан и поцеловала мать в щеку.

— Чего это ты?

Эрнестина не имела обыкновения проявлять свои чувства и никогда не учила Алису целоваться на людях. Но мать была в хорошем настроении и всю дорогу рассказывала, что успела в Риге. Сервиз оставила в комиссионном магазине на имя Ильмара, сходила на кладбище, повидалась с Нелдой. Сестра теперь осталась одна — старший сын еще до войны умер от туберкулеза, младший подался на чужбину… Нелда работает в столовой судомойкой. Работой довольна, еда бесплатная, и еще можно кое-что домой принести, заработанные деньги остаются на одежду и другие нужды. И квартирка неплоха, разве что на четвертом этаже и трудно носить дрова. Но на работе обычно слишком жарко, и не так уж плохо побыть какое-то время в прохладе. Сестра часто ходит на кладбище, ухаживает за могилами отца, матери, сына, Рудольфа и умерших еще в детстве сестренки и братишки. Только теперь Эрнестина узнала подробности смерти Рудольфа за несколько часов, до того, как он должен был сесть на пароход. Он умер от волнений, когда укладывал чемоданы, чтобы уехать в Германию. Эрнестина рассказала, как вели себя жена и дочь Рудольфа, в предотъездной спешке оставляя умершего на попечение Нелды, чтобы та взяла на себя похоронные хлопоты; как начала после войны новую жизнь. Чувствовалось, что старая, скрытая вражда между сестрами утихла.