Особые обстоятельства - [4]

Ну-ка, давай присядем, ну-ка, давай покурим. Что-то хожалые ноги вдруг да устали, мутно перед глазами, будто туман осенний из оврагов наплыл.

— Что ж, покури, человече, — лайка ответила и положила морду на лапы. — Вспомни, тебе не снилось, что жить хотел за другого?

Или это деревянный кукушонок выскочил из часов, на стене висящих? Или это ходики застучали в избе лесника? Что там — на парте школьной листок тетрадки шершавый, в студенческом общежитии прокуренный коридор? Чьи это жизни, и почему все это памятно видится? Но будто бы кто-то третий из пекла выполз, руками голыми вцепляясь в жгучий черный снег.

И от махорки странный запах. Это запах завода, это запах металла, прогретого бегом резца и глубинными токами доброй работы. Это запах осеннего поля в золотистых ворсинках стерни…

— Не обманывай вырубку эту, — лайка сказала. — Ты мой хозяин, но ты уже нами оплакан. И хозяйки мои, маленькая и большая, по тропинке сюда придут, только время настанет. Их не надо надеждою маять, коли дальше тебе идти, человече.

И лизнула она солдату правую руку, и печально вздохнула, и побежала, опустив поседевшую морду к давним-давним чьим-то следам.

III

Не мальчишкой с пухлыми губами выскочил из-кузова трехтонки. Не было в глазах удивления, прежнего, горького по-детски. Был его взгляд суровым и твердым, как у зрелого человека, что многое выстрадал и увидел, многое понял. И в межбровье острым трезубцем врезалась складка.

О чем-то думала осень. Червонный лист роняли без ветра молодые клены, паутинки матово светились в воздухе, пропахшем вениками сухими, в копытных вмятинах, на травах пожухлых. Дальние дали светились прозрачно; этот свет отражался в медной стерне на поле, в медных зародах соломы, в фиолетовой влажной земле. Как хорошо дышалось, полной грудью дышалось, а солнечный лучик брызгал от желтых кружочков медали, от красной и белой глазури начищенных орденов.

Здравствуй, земля родная, здравствуй, земля-кормилица! Тихо ты отдыхаешь от непомерных трудов. Шел я к тебе сначала истерзанными, поруганными, кровью людской пропитанными шляхом, проселком, полем, лесом и огородом — шел. Шел на восход на скорбный, шел на закатные сполохи, верных друзей теряя, болью и гневом палим. Ехал опять к восходу, к ясной заре рассветной, слушал говор колес. Видел: труба печная скорбит над могилой избы, и российская церковь над взгорком висит, как в распятии, к небу прибита гвоздями вражьих снарядов, и сломаны, как соломины, трубы заводов усопших; и всюду руки, сильные руки наши краеугольный камень, как в колыбель ребенка, бережно так кладут. И клялся я жить за каждого, кто не вернется домой. Ты уж прости, родимая, что не сумел я такого, что не выдержал клятвы, что, миновав две жизни, снова пришел в свою. Ты уж прости, что радость душу мою шатает, криком охриплым рвется из потаенных недр.

Пал солдат на колени, вжался лицом в сырую горько-соленую землю, шибко маяться стал.

— Слушай, — земля сказала, — ты погоди, не майся, ты подымись, служивый, я не виню тебя. Ты подымись, утрися да ступай скорее: матушка проглядела все глаза свои; невестушка ждет не дождется, не слушая ни наветов, ни вдовьих состраданий, ни шепота женихов. Поди, поклонись им в ноги, поди, оглядись пошире и после поймешь, какая клятва твоя была…

Над молодыми кленами листок пролетел возвышенно и раннею сделался звездочкой на задумчивом небе. Ветер, в овраге рожденный, по дороге помчался, но не успел солдата до самой деревни нагнать.

Деревня ты деревянная, соседство мое выручальное, босопятое детство мое. На звере, давно приученном к оглобле да хомуту, сидел я маленькой блошкою, ногами вцепившись намертво в жилистые бока. А речка была, как млечная, и конские губы мягкие хлебали из тихой воды вечерние соцветья звезд. И гулко стучали ботала, переглушая кузнечиков, перебивая пописки, пальбу ночного костра… В железном седле прицепа сидел я в пыли отплужной, лишь зубы одни блестели на кирпичном лице. И зерна в межи струились золотой канителью, и жизнь зарождалась сызнова, и снова метель мела. И старый учитель глобусом вертел, как хотел, и где-то на этом шарике, на шкуре медведя, развернутой между меридианами, деревня его была…

В избах еще сумерничали, и только одно окошко все светилось навстречу, будто в лучах зари. Скрипнули двери знакомо, вышла в тот час на крылечко в белом платочке мать. Этот платок не сымешь даже усталой ночью, в этом платке и в праздник будешь смеяться и плакать на самом почетном месте за большим столом.

Праздник прошел по избам, добрых людей созывая с водочкой да закуской — что у кого найдется для поминания молчаливого, для веселья с песнями, с сокрушением половиц.

Шли старики степенные, отстрадовавшие дедушки наши русские, у которых морщина каждая — прошедших бед отметина. Шли солдатушки: две руки на двоих, две ноги на двоих. Шли вдовицы, которым песнями нашими российскими долго еще горевать. Девушки шли, и румянец пробился на щеках, зацелованных стужами да непогодами, с робкой надеждою шли. И была среди них счастливая, самая наисчастливая, и в веселую полночь прошептала солдату обжигающим ртом: