Особые обстоятельства - [22]

— У нас были твои ровесницы. Смогли бы, не смогли бы — нельзя, не время было рассуждать. Вы погибали за нами от голода, холода и болезней… Понимаешь, Миля, — он так звал ее, полного имени избегал, — поведение человека во многом зависит не от одного его характера, от хочу не хочу, а от обстоятельств… А в мирное время, оказывается, обстоятельства влияют еще сильнее, понимаешь?

Она не понимала, но на всякий случай кивнула.

— И вообще, — загадочно продолжал он, — о многом, что будет после, мы представляли в тех обстоятельствах вовсе не так…

Этого она и подавно не знала, он не объяснялся, переводил разговор на то, что хотел бы вернуться в родные края, но не один…

Как же она забыла о своей расписке, ну вот точно мокрой тряпкой по грифельной доске все стерлось! И Греза не напомнила: разошлись с Грезой пути-дорожки, переехали Никитины в другой район, а потом, по слухам, поступила Греза в университет.

— В этой, в этой комнате я была счастлива с мужем, в этой комнате нянчила Эмилию, пережила блокаду, в этой комнате и умру!

— Но, Александра Львовна, одной вам будет паршиво.

— Я — не одна, эти стены со мной, мой город со мной, ленинградцы никогда не покидают своего города! И когда вы соблазняли мою маленькую девочку, увлекали ее расписываться, вы не думали, что мне будет «паршиво»? Вы не думали, что моя Эмилия из-за вас бросит институт?

— Мамочка, я закончу заочно.

— Не закончишь, девочка, не надо лгать ни мне, ни себе! И что ты нашла в этом сером типе?..

Эмилия даже вздрогнула — так ясно прозвучало это все в квартире, будто стены пропускали не только звуки вечернего дома, но и улавливали и усиливали голоса прошлого.

Мама была пророчицей…

В наружную дверь скреблись ключом: это Пантелей Прокофьевич никогда сразу не мог угадать в замочную скважину. Вот он зашаркал, закашлял в прихожей, спросил почти без интонаций:

— Эмилия, ты дома?

— Нет, ушла в кино!

— Вовсе расплавился, такая жара, — сказал Пантелей Прокофьевич, ступая в кухню и ставя по привычке большие свои ноги носками внутрь. На сероватом отекшем вниз, к подбородку, лице его было таинственное выражение.

— Я тебе что-то принес, мамочка, надеюсь, ты будешь довольна. Вчера меня маленько подвели, да лучше поздно, чем никогда…

«Опять какого-нибудь сушеного паука», — внутренне сморщилась Эмилия и все же подивилась, откуда такое внимание.

— Вот посмотри, — с вызовом подняла она конверт. — Старая подруга, с которой мы не встречались, не переписывались даже, дарит мне сто рублей.

— Она что — фальшивомонетчица или аферистка?

— Не смей так!.. Читай.

Пантелей Прокофьевич пожал плечами, принял письмо, бормоча, пробежал его: «поздравляю… возвращаю… дарю». Взглянул на обратный адрес:

— Что-то я не помню среди твоих подруг этакую красивость: Греза Тумановская.

— К-какая Тумановская? — вытаращила глаза Эмилия, выхватила конверт из рук Пантелея Прокофьевича и теперь, точно прозрев, разобрала, что идет дальше, за тремя буквами «Тум», и оглушенно опустилась на табуретку.

А Пантелей Прокофьевич, ничего не замечая, продолжал:

— Надо же столько лет хранить расписку… еще на старые деньги. И так ловко и вовремя сделать символический подарок: дескать, ты мне ничего не должна! Ай да Греза Тумановская! Нет, это стоит рассказать в бюро. А я тебе принес кое-что вовсе не символическое.

Он, как фокусник, вскинул палец, на цыпочках удалился в прихожую и что-то там необычно воркующе забормотал.

«Тумановская… Олег и она, облезлая обезьяна… Слепа любовь… И правда, с чего я взяла, будто мне эта особа пришлет перевод?» — сокрушалась, злилась, страдала Эмилия.

А Пантелей Прокофьевич тем временем на цыпочках же возвратился, неся в руке плетеную кошелку. Из кошелки высовывалась шиловатая собачья морда с выпученными блестящими глазами.

Все! Этого Эмилия выдержать уже не могла. Она кинулась мимо собаки, мимо Пантелея Прокофьевича в спальню, стащила с гардероба мягкий чемодан, осыпавший ее хлопьями пыли, расстегнула на нем длинную молнию и, срывая с плечиков рубашки, лифчики, платья, принялась беспорядочно, как в лихорадке, набивать душистое чемоданное нутро… Домой, к одинокой старушке маме! В сорок лет можно выйти замуж и все начать заново, все — с нуля!.. Документы, деньги. На такси, на вокзал! Обойдутся! Не понимают, хуже чужих!..

Но все это промелькнуло только в воображении, а сама Эмилия достала из буфета ножницы, отрезала у пакета с молоком встопыренный уголок, поставила на пол блюдечко и налила молоко в него до краев. Собака потопталась на тоненьких, как веревочки, дрожащих ножках, подняла заднюю и оросила дверцу буфета.

Бумеранг

Я перемогал тяжелую болезнь и после двух месяцев больничного заключения безвылазно сидел дома, пробавляясь чтением, созерцанием через окошко уличной жизни да телевизором. Мир из пространственного сделался плоским, не стало ощущения бесконечности моего существования. Хотелось обращаться к людям с проповедью, чтобы ценили всякий свой день, не сжигая его понапрасну с двух концов. Однако я знал, что проповедь такая — глас вопиющего в пустыне, ибо каждый считает, будто беда не посмотрит именно в его сторону, знал, что опыт — это врач, который приходит после болезни. Да мало ли какие мысли являются, когда по несчастью выпадает слишком длительный досуг. Все, что в чрезмерном излишестве, всегда опасно — даже любовь, даже солнце.