Оскомина - [48]

— Можешь себе представить? — говорит Бетти.

— Боюсь, что могу, — отвечаю я.

— Очень хочется вычислить, с кем она сейчас спит, — говорит Бетти.

— Возможно, с Марком.

Бетти хохочет:

— Ну, погоди, Рейчел, вот возьму и передам твою шуточку Марку. Он со смеху умрет.

— Я сама ему расскажу. Он как раз пришел.

— О чем это ты? — спрашивает Марк.

Держи язык за зубами, Рейчел!

— Так, ерунда. «Дамское ЦРУ» в действии.

Я перебралась с постели в кресло-каталку со всеми своими капельницами. Марк подвез меня к лифту, и мы поехали наверх посмотреть на малыша. Нам повезло. Эту фразу я твердила без конца. Натаниела положили в отделение для новорожденных с серьезными осложнениями: синюшные младенцы с пороком сердца, младенцы с одной почкой или с отверстиями в сердце; у Натаниела все было в порядке, вот только он был очень маленький. Но не самый маленький в отделении. Главное, он был наш, родной, хотя походил на мешочек с костями. Головку ему обрили, чтобы легче было подключать мониторы, тельце облепили крошечными лейкопластырями, удерживавшими на месте трубочки капельниц. Его нельзя было даже просто взять на руки. Разрешалось только просунуть обеззараженные гексахлорофеном руки в специальные отверстия, чтобы его покормить, придерживая неестественно податливое тельце за шейку. При рождении он весил чуть больше килограмма восьмисот граммов. Правда, ел он охотно, вес набирал, но все равно был совсем крошечным. Мы подвесили над его головой маленького рыжего клоуна, я его качнула. Может быть, Натаниел его заметит. Марк спел ему песенку. Спи, малыш, не плачь, родной. Засыпай, любимый… Интересно, куда они пошли отмечать ее день рождения? Пусть во сне примчит к тебе табун неутомимый… Хотела бы я знать, что он подарил ей на день рождения. Табунок коней лихих соберется рядом: гнедых, каурых, вороных — не окинешь взглядом. Жаль, что я не знала про ее день рождения; я бы тоже отправила ей подарочек. Спи, малыш, не плачь, родной. Засыпай, любимый… Удавку, вот что.

Меня пришли навестить Артур и Джули. Однажды — я уже лежала в больнице — выяснилось, что их дизайнер по интерьеру, которому они выдали четыре тысячи долларов на покупку мебели, ухнул все деньги на кокаин; на следующий день их дочку временно исключили из школы за то, что она спустила четырех живых песчанок в унитаз. Днем позже у них на кухне поселилась летучая мышь. Все это они излагали подробно, день за днем. Джули нашла парикмахершу, которая согласилась приехать в больницу и помыть мне голову, а в тот день, когда у меня из носа вынули наконец резиновую трубку и я смогла есть диетическую пищу, Артур расстарался: приготовил рисовый пудинг, единственное блюдо, которое он умеет готовить. Зато готовит его великолепно, кладет в самую меру и риса, и изюма. В этой книге уже немало рецептов для малышей, поэтому рецепт пудинга я опущу. Мне кажется, если вам по вкусу рисовый пудинг — значит, у вас наверняка есть хороший рецепт; а если не по вкусу, то вряд ли вы вообще им соблазнитесь, разве только вдруг влюбитесь в человека, которому рисовый пудинг по вкусу, и сами тоже его полюбите. Со мной так однажды было.

В последний день моего пребывания в больнице Марвин, мой акушер-гинеколог, снял швы. Потом из большой корзины с фруктами — ее прислал мне хахаль Бетти — выбрал яблоко и уселся в обитое ледерином кресло. Я ожидала, что он спросит, не страдаю ли я от послеродовой депрессии? Мне же меньше всего хотелось, чтобы мой врач догадался, что на фоне моей предродовой ситуации послеродовая депрессия — сущая ерунда. Я прекрасно отношусь к Марвину (хотя как-то раз он и попросил меня написать рецензию на его книгу о предменструальных состояниях), но в ту минуту я не была настроена на задушевную беседу.

— Ты веришь в любовь? — спросил он.

Вот что получается, если решаешь сойтись с врачом поближе, думала я. А ведь я сама настояла, чтобы мы обращались друг к другу по имени, без церемоний. Но я же его не спрашиваю, возбуждается ли он, когда лезет своими лапами дамам во влагалище. Или когда ощупывает груди на предмет уплотнений.

— Что-что?

— В любовь веришь? — повторяет он.

Иногда я верю, что любовь умирает, а надежда — никогда. Иногда верю, что надежда умирает, а любовь — никогда. Порой верю, что секс плюс чувство вины равняются любви. Порой верю, что секс плюс чувство вины равняются хорошему сексу. Иногда верю, что любовь такое же явление природы, как приливы и отливы, а иногда — что любовь есть волевой акт. Иногда верю, что некоторые более способны испытывать любовь, чем другие, а иногда — что все только притворяются, что любят. Порой верю, что любовь превыше всего, порой — что любви придают такое значение только потому, что, когда ее нет, мы тратим жизнь на поиски любви.

— Да, — говорю я. — Верю.

Я поехала домой.

Натаниел остался в больнице.

Мы оба окрепли.

Я держала себя в руках.

Говорила очень мало.

Старалась следить за ходом обсуждения национального бюджета.

Пошла на званый ужин и держала хвост пистолетом.

Натаниела перевели из инкубатора, и теперь я могла брать его на руки и кормить.

Я читала Сэму множество рассказов о младших братиках.