Оскомина - [46]
Джонатан все лежал под кустом, из ушей тянулись провода наушников. Он повернулся и, почти не мигая, уставился на меня. Потом снял наушники и сел.
— Знаешь, — говорит он, — про герпес ты зря ляпнула. Телма ведь очень хорошо к тебе относилась.
— А теперь нет, — говорю я.
— Теперь нет, — подтверждает Джонатан. — Она на тебя очень злится. Сейчас они подыскивают дом. Нашли что-то подходящее на Двадцать первой улице; правда, Телма полагает, что им нужно пять спален, а Марк считает, что можно обойтись четырьмя.
Интересно, подумала я, кто же занимается Ближним Востоком, пока Джонатан шпионит в кустах, но он опять надел наушники и покачал головой:
— Они намерены без проволочки купить дом, — говорит он, — привести его в порядок, дождаться, когда ты разродишься, и через несколько месяцев переехать туда. Марк рассчитывает добиться совместной опеки над детьми.
У меня снова захватило дух, я прижала руку к животу.
— Что с тобой? — спрашивает Джонатан.
— Да зацепилась ногой за твою проволоку и упала; похоже, растянула мышцы живота.
Каждые несколько минут Джонатан давал мне сводку: что-то про банковский кредит, который Марк с Телмой намеревались взять на покупку жилья, и при этом Джонатан не упустил возможности детально просветить меня насчет растущей процентной ставки, а у меня вдруг снова разболелся живот.
— Джонатан, — говорю я.
В ответ он приложил палец к губам, будто в доме происходят события космического масштаба.
Я сдернула с его головы наушники:
— Джонатан, я рожаю.
Что было дальше, я помню смутно. Помню, что Джонатан встал с земли и ринулся в дом. Помню, что несколько минут спустя появился Марк. Помню, как мы ехали в больницу — я упрекала Марка за то, что он подыскивал жилье, он упрекал меня за то, что я шпионю за ним, причем на чужой территории. Помню родильную палату, в которой неожиданно появился Марвин, мой акушер-гинеколог. Он немедленно взял дело в свои руки. Марвин — профессор, поэтому он попутно объяснял ход родов группе интернов: роды преждевременные, плод находится в поперечной позиции, и ждать, что он повернется, крайне рискованно; следовательно, опять показано кесарево сечение. Есть вопросы? Один интерн поднял руку.
— Я с удовольствием читаю вашу колонку, — сообщает он Марку.
Интерны вышли.
— Ваш муж может остаться, — говорит Марвин. — Вообще-то посторонним присутствовать на операции не положено, но мы незаметно проведем его в родильную.
Марвин был страшно доволен собой: он может предоставить этой милейшей паре, с которой он на дружеской ноге, возможность вместе участвовать в рождении второго ребенка. Но сейчас это уже не та пара, вертелось у меня на языке; та была у вас в прошлом году. В этом году все переменилось. В этом году мой муж стал мне чужим. Не позволяйте этому чужаку смотреть, как меня будут потрошить.
Анестезиолог сделал мне укол в спину, я ждала, когда подействует эпидуральная анестезия. Марк стоял рядом. Первая схватка. Две подряд. Три. Затем боль притупилась, стала слабее, еще слабее; мне чудилось, что я превратилась в русалку и вместо ног у меня холодный бесчувственный хвост. Пока меня везли в родильную палату, я смотрела на попискивающий монитор.
— Расскажи мне, как Сэм появился на свет, — прошу я Марка.
Он смотрит на меня.
— Доктор сказал: «Что-то тут неладно». Вот с этого места, помнишь?
Марк кивает:
— Врач вывел меня из родильной палаты и сказал: «Что-то тут неладно: сердце почти не прослушивается». Мы с ним вернулись к тебе, и он сказал, что ребенок в тяжелом состоянии. А ты спросила: «Что, наш малыш умрет?»
Этот рассказ я слышала уже десятки раз.
— Доктор ответил: «Медлить нельзя, сделаем кесарево сечение». И тебя увезли. Ты держалась очень мужественно. А я был в ужасе. Всю операцию просидел в комнате для посетителей; помню, какой-то тип напротив меня лопал пиццу с колбасой. Через пятнадцать минут из операционной вышел доктор, провел меня в родильную палату, и я увидел Сэма — он как-то потешно попискивал. Они дали мне его подержать, и тут ты очнулась и спросила: «Это наш малыш?» И я положил его тебе на живот. А сам притулился рядом с вами.
У меня брызнули слезы:
— Какой был замечательный день.
— Чувствуете что-нибудь? — спрашивает врач. Он имел в виду скальпель.
— Да, — отвечаю я, — немножко.
И отвернулась от Марка. Сестра утерла мне мокрое от слез лицо и говорит: «Держитесь, все будет хорошо». В операционную вошел педиатр — наш педиатр. Когда родился Сэм, он нам сказал: «Если вы хотите, чтобы я стал вашим педиатром, давайте заранее договоримся: когда будете мне звонить, не начинайте с извинений. Чтобы я не слышал фраз типа „простите за беспокойство“. Или „возможно, это сущая ерунда“. Раз уж вы решили позвонить, значит, мне надо вас выслушать. Понятно?» Мы с Марком сидели в кабинете, на руках у нас был маленький мягкий сверток, мы гордились и собой, и нашим малышом, и даже словоблудием педиатра. Новоиспеченные родители, мы смотрели на всех свысока. Для обоих это был второй брак. Все заскоки остались в прошлом; наши дети будут расти в любви и радости, в достатке и с необходимой обслугой. У дочек будут игрушечные ружья, а у сыновей — куклы.
Перед вами ироничные и автобиографичные эссе о жизни женщины в период, когда мудрость приходит на место молодости, от талантливого режиссера и писателя Норы Эфрон. Эта книга — откровенный, веселый взгляд на женщину, которая становится старше и сталкивается с новыми сложностями. Например, изменившимися отношениями между ней и уже почти самостоятельными детьми, выбором одежды, скрывающей недостатки, или невозможностью отыскать в продаже лакомство «как двадцать лет назад». Книга полна мудрости, заставляет смеяться вслух и понравится всем женщинам, вне зависимости от возраста.
Россия, начало 2000-х. Расследования популярного московского журналиста Николая Селиванова вызвали гнев в Кремле, и главный редактор отправляет его, «пока не уляжется пыль», в глухую провинцию — написать о городе под названием Красноленинск, загибающемся после сворачивании работ на градообразующем предприятии, которое все называют просто «комбинат». Николай отправляется в путь без всякого энтузиазма, полагая, что это будет скучнейшая командировка в его жизни. Он еще не знает, какой ужас его ожидает… Этот роман — все, что вы хотели знать о России, но боялись услышать.
Триптих знаменитого сербского писателя Милорада Павича (1929–2009) – это перекрестки встреч Мужчины и Женщины, научившихся за века сочинять престранные любовные послания. Их они умеют передавать разными способами, так что порой циркуль скажет больше, чем текст признания. Ведь как бы ни искривлялось Время и как бы ни сопротивлялось Пространство, Любовь умеет их одолевать.
Книга о жизни, о соединенности и разобщенности: просто о жизни. Москву и Таллинн соединяет только один поезд. Женственность Москвы неоспорима, но Таллинн – это импозантный иностранец. Герои и персонажи живут в существовании и ощущении образа этого некоего реального и странного поезда, где смешиваются судьбы, казалось бы, случайных попутчиков или тех, кто кажется знакомым или родным, но стрелки сходятся или разъединяются, и никогда не знаешь заранее, что произойдет на следующем полустанке, кто окажется рядом с тобой на соседней полке, кто разделит твои желания и принципы, разбередит душу или наступит в нее не совсем чистыми ногами.
На пути к мечте герой преодолевает пять континентов: обучается в джунглях, выживает в Африке, влюбляется в Бразилии. И повсюду его преследует пугающий демон. Книга написана в традициях магического реализма, ломая ощущение времени. Эта история вдохновляет на приключения и побуждает верить в себя.
Прогрессивный индийский прозаик известен советскому читателю книгами «Гнев всевышнего» и «Окна отчего дома». Последний его роман продолжает развитие темы эмансипации индийской женщины. Героиня романа Басанти, стремясь к самоутверждению и личной свободе, бросает вызов косным традициям и многовековым устоям, которые регламентируют жизнь индийского общества, и завоевывает право самостоятельно распоряжаться собственной судьбой.
Посреди песенно-голубого Дуная, превратившегося ныне в «сточную канаву Европы», сел на мель теплоход с советскими туристами. И прежде чем ему снова удалось тронуться в путь, на борту разыгралось действие, которое в одинаковой степени можно назвать и драмой, и комедией. Об этом повесть «Немного смешно и довольно грустно». В другой повести — «Грация, или Период полураспада» автор обращается к жаркому лету 1986 года, когда еще не осознанная до конца чернобыльская трагедия уже влилась в судьбы людей. Кроме этих двух повестей, в сборник вошли рассказы, которые «смотрят» в наше, время с тревогой и улыбкой, иногда с вопросом и часто — с надеждой.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.