Осколок империи - [35]

— А какой-нибудь деревни по пути нет? — осторожно спросил Еланцев.

— Нет тут ничего. Дикий край. Почти как там… На двести верст кругом — ни души. И еще лет двести так будет. Сибирь-с!..

И он ускакал в голову колонны, чтобы просить есаула еще сбавить темп.

Вика пришла в себя на третий день пути. Мертвеца от нее давно убрали — его теперь везли на свободной лошади в самом хвосте колонны, — но запах разложения никак не выветривался.

— Алеша!.. — услышал юноша слабый голос и тут же откинул полог, чтобы увидеть бледную, но уже не производящую впечатления умирающей девушку.

— Вика, родная! — принялся он целовать ее руки, покрытые багровой коростой ссадин, опухшие и потерявшие былое изящество. — Ты жива!

— Что случилось? — чуть слышно прошептала Вика сухими, распухшими и потрескавшимися губами. — Мне приснился страшный сон… Я думала, что тебя нет… Что ты мне тоже приснился… Или снишься…

— Нет, милая! Я не сон! Вообще, это… — он хотел было сказать, что все случившееся — не сон, но вовремя прикусил язык. — Все, кроме меня, — сон. Не волнуйся, любимая.

— Ты меня обманываешь, — слабо улыбнулась девушка и опустила веки. — Я слышала во сне голос брата. Это тоже сон?

— Нет, Вика. Сергей здесь. Подожди — я позову его.

— Постой, глупый… Я в таком виде…

Но молодой человек уже несся, не разбирая дороги, вперед, обгоняя едва бредущих людей.

— Сергей Львович! Сергей Львович! — закричал он, завидев впереди корнета. — Скорее! Вика очнулась!..

Манской скривил лицо, прикрыл ладонью глаза, круто развернул коня и поскакал к заветной повозке…

* * *

— Виновны… Виновны… Виновны…

Присяжные были единодушны в своем вердикте. Слишком уж памятны были обитателям Новой России большевики. И даже несколько лет мирной жизни не стерли из памяти старые обиды, былые страх и беспомощность. И если раньше с мыслью о красных, существующих где-то далеко от благополучного мирка беглецов, еще можно было как-то мириться, хотя бы делать вид, что их не существует вообще, то сейчас — другое дело. Они напомнили о себе, едва не вторгшись с оружием в руках на территорию, им не подчиняющуюся. Более того — убили нескольких ни в чем не повинных людей… Поэтому ни о каком гуманизме сейчас не могло быть и речи.

Несколько новороссийцев так и не дождались жен и родителей, братьев и сестер, детей и внуков, к встрече с которыми стремились всей душой и считали дни до нее. Накануне скорбящие родственники простились с двенадцатью людьми, так и не присоединившимися к населению маленького осколка Империи. И семеро из них были детьми…

— Согласно вверенных мне подданными Новой России, в отсутствие иной законной власти, полномочий, опираясь на решение присяжных, приговариваю Ингу Рейгель…

— Прекратите ломать комедию, полковник! — выкрикнула с места женщина-оборотень. — Здесь нет никакой власти, кроме советской, и это я, а не вы, должна судить вас — белогвардейского палача и контрреволюционера!

— Успокойся, Искра, — дернул подругу за рукав сидящий с ней рядом чекист. — Не надо злить этих… сумасшедших.

— Прекрати, Илья! — повернула к нему бледное лицо «Василиса».

Врачи удалили из ее плеча браунинговскую пулю, но женщину сильно лихорадило — вернулась плохо залеченная малярия, возможно было осложнение… Но она сама отказалась от отсрочки суда, смеясь в лицо своим тюремщикам. Чего нельзя было сказать о ее спутнике, показавшем себя вовсе не таким уж несгибаемым большевиком, как можно было ожидать.

— Вы закончили?.. — спросил Владимир Леонидович, терпеливо переждав «семейную» сцену. — Тогда я продолжу.

— Продолжайте! — презрительно бросила подсудимая, массируя больное плечо через шаль, в которую зябко куталась, несмотря на летнюю жару.

— Спасибо. Приговариваю Ингу Рейгель, мещанку Лифляндской губернии, и Илью Резника, мещанина Одесской губернии, к смертной казни.

Резник охнул и побледнел: он до последнего надеялся если не на чудесное освобождение из рук заклятых врагов, то на их снисхождение. Ведь лично он никого из обитателей этой Новой России не убил и вообще не обнажал оружия, но… Свидетели, которых было немало, не стали скрывать ничего…

Полковнику Еланцеву предлагали судить преступников, руки которых, без сомнения, были по локоть в крови, скорым военно-полевым судом, благо никаких договоров и конвенций жители Новой России с Россией Советской не подписывали, а, следовательно, все еще находились в состоянии войны. Упирали при этом на то, что красные тоже не стали бы с новороссийцами церемониться, а прикончить пленных им помешала только внезапная атака казаков Коренных и Манского. И все равно успели тогда расторопные не в меру красноармейцы заколоть штыками старика-военного, оказавшегося отцом гусарского поручика Перминова и еще трех товарищей Алеши и Вики по бегству. И среди них — десятилетнего мальчика… Но полковник был непреклонен, заявив жаждущим безотлагательной мести, что на территории Новой России действуют законы Российской Империи и отступать от них он не намерен.

Справедливости желали все новороссийцы, от наплыва которых лопалось самое большое здание в столице Новой России, для которой все еще не придумали названия, а потому шутливо называли Китеж-Градом. Но при объявлении приговора в зале повисла гнетущая тишина: с того самого момента, как первые беглецы преодолели скальное «дефиле», в Новой России не был казнен ни один человек. Суды были, были и приговоренные — за воровство, рукоприкладство и прочие проступки, но суд в лице полковника Еланцева отличался гуманизмом и провинившиеся чаще всего отделывались денежным штрафом или общественными работами. Хотя на золотом прииске, открытом еще Еремеем Охлопковым, трудилось сразу пятеро «каторжан», получивших разные сроки за более серьезные преступления. Один крестьянин с пьяных глаз богохульствовал и поносил особу покойного Государя прилюдно, по вине другого сгорела лесопилка и погиб в огне человек, двое других избили своего односельчанина, впоследствии скончавшегося.