Сентябрь вступил в Анассеополь, словно победоносная армия. Вот только что стояла августовская теплынь и рынки ломились от брусники, грибов да свежих яблок, и вдруг р-раз — и маршируют над столицей Русской Державы колонны серых облаков, проглядывающее меж ними солнце не греет, с неистово синей Ладоги задувает холодный сырой ветер.
Злой ветер.
Дворцовая площадь, что меж Бережным дворцом василевсов и стройкой — поднимающимся, окружённым лесами новым зданием военного министерства и Генерального штаба вместе с его Академией, — вымощена тёмно-алым, словно кровь, ладожским гранитом. В самой середине застыл величественный Кронидов Столп с коленопреклонённым бронзовым воином на вершине, памятник отражению нашествия Двунадесяти языков.
Обычно Дворцовая полна народу и жизни. Скачут курьеры, прогуливается чистая публика, тут же продавцы горячих калачей и пирогов, сбитня, леденцов и прочего. Сегодня же…
Три года миновало после Зульбургского побоища. Закончилась Третья Буонапартова война, великий император упокоился, не желая, как уверяла лондонская «Дэйс», оказаться в руках победителей. И вот не далее как три дня назад одного из них уже не стало.
Великий василевс Кронид Антонович, победитель Двенадцатого года, дважды входивший с русскими войсками в Париж. Он казался вечным. Отличался железным здоровьем, никогда не болел, даже придворных медиков не держал, лишь беззаботно отмахивался от всех настояний: мол, сколько на роду Господом тебе написано, столько и проживёшь, с дохтурами аль без оных. Вожжи огромной Державы василевс Кронид держал крепко, баловать не давал никому — ни крестьянам, ни казакам, ни фабричным, ни помещикам, ни даже высшим сановникам. «Россия спешки не любит, — говаривал василевс, — нам эуропейские скачки ни к чему. Человеку добропорядочному и верноподданному торопиться некуда». Никуда не спешил и сам василевс, жил несуетливо, бесстрашно, ходил всюду один, без охраны, раскланиваясь со знакомцами да лёгким кивком приветствуя офицеров с нижними чинами на Ладожской першпективе иль на бесконечных анассеопольских набережных.
Долго правил Кронид Антонович, две войны прошёл, пуль вражеских избегнув, и казалось, что так будет всегда.
…Но настал год тысяча восемьсот двадцать седьмой, и Держава дрогнула.
Никогда и ничем не болевший, василевс на смотре почувствовал себя дурно, был отвезён в Бережной дворец и в два дня, так и не встав с одра, сгорел, несмотря на все усилия учёных медиков.
Анассеополь замер, словно оледенел.
И тогда случилось страшное. То, что уже долгие десятилетия почиталось совершенно невозможным.
* * *
Дворцовую площадь заполнили солдаты. Прославленный Ивановский полк, лейб-гвардии Анассеопольский, гвардейские гренадеры.
И мало их, и много. Мало — по мысли тех, кто командует сейчас сжавшимися в кулак каре. Много, очень много — для глядящих на мятежные ряды из окон Бережного дворца или военного министерства, что совсем рядом, на ладожской набережной. Они вышли на площадь всегдашним, привычным, шагом, словно на очередной парад, вышли — и простор Дворцовой, её красноватые плиты вдруг исчезли, поглощённые сотнями и сотнями фигур в шинелях и с ружьями. Гвардия явилась в самое сердце Анассеополя, однако сегодня она выполняла волю отнюдь не василевса.
…Шеренги солдат молчали, и это было страшнее всего. За тяжёлым и упрямым молчанием любой ощутил бы сейчас всё ту же готовность идти в штыки, на вражьи орудия, на картечь в упор.
Гвардия верит своим офицерам. Они первыми идут на редуты и каре неприятеля и первыми умирают, если приходится. Сегодня они позвали гвардию на площадь, и та пошла.
Три строгих прямоугольника на красном ладожском граните под пронизанными чистым холодным светом высокими облаками. Выдержать подобное сияние под силу разве что орлу, человека же тянет прикрыть глаза рукой, отступить, опустив взгляд. Человека часто тянет отступить — гвардия стояла, хмуро, молча, непоколебимо. Стояли усатые ветераны Второй и Третьей Буонапартовых войн, стояли дравшиеся под Угренью и на Калужинском поле, те, кто покончил с невиданной в описываемой истории армией, с двунадесятью языками, с армией всей объединённой Европы.
Стояли те, кто удержал залитые кровью брустверы и рвы Зульбурга, когда Буонапарте едва не повернул ход Третьей войны своего имени в свою же пользу.
Краса и гордость армии покинула казармы — потому что знала своих офицеров. Потому что приказы старшего начальника не обсуждаются, они выполняются. И ещё потому, что они слишком долго верили его василеосскому величеству, государю Крониду Антоновичу. Верили, что после отгремевших войн, когда покончат наконец с Буонапарте-ворогом, наступит легота, хоть какая.
Не наступила.
Но зато так просто было убедить себя, что правду говорят господа офицеры, с кем сидели у бивачных костров, с кем вместе, плечом к плечу, шли на французские штыки.
Гвардия верит своим командирам. Потому что иначе это не гвардия и это не командиры.
И вот теперь стоит. Молча и неколебимо, готовая прикрыться стальной щетиною, — попробуй тронь! Об эти каре разбивались атаки османов и персов, французов и союзных им малых держав; только пушками и возьмёшь.
