Саша изо всех сил вжимался в ледяной склон окопа, твердя про себя, что все происходящее вокруг — лишь сон и ничего общего с реальностью не имеет. Весь этот тысячеголосый вопль, взрывы, стоны, выстрелы, яростный мат, сливающиеся в один рокочущий грохот, ему лишь кажутся, как и стылая глина окопа, ядреный, ни на что не похожий настой, тоже смешанный из множества компонентов, среди которых запахи сырой развороченной земли, крови и пороха — самые безобидные…
— Чего припух, мать твою так и разэтак! — раздалось над ухом, чья-то сильная рука яростно встряхнула Сашу, выдернула из уже казавшейся уютной и родной ямки, и, развернув лицом к УЖАСУ, ткнула в сиротливо лежащую на бруствере винтовку, прямо в присыпанный охряными кусочками приклад. — Под трибунал захотел? Стреляй, давай, тудыть твою растудыть! Не видишь — прут гады напролом!
Неведомый «благодетель» перестарался, с силой приложив юношу лицом об окованный истертым до белизны металлом затыльник приклада, но эта неожиданная боль подействовала отрезвляюще, будто ушат холодной воды смыла хотя бы на время липкий страх за свою шкуру. Вспомнив вызубренное наизусть наставление, Саша вцепился в холодный металл скрюченными пальцами и лихорадочно задергал рукоять затвора.
— Во! Ожил! — одобрительно пробасил сзади «благодетель». — Чего дергаешь, дубина стоеросовая? Поверни, поверни рукоять-то!
Саша послушно повернул металлическую ручку с шариком на конце, дернул, и из казенника вылетел, кувыркнувшись, целый патрон. Только тут, с запоздалым раскаянием, он понял, что так ни разу и не выстрелил с начала атаки.
«Трус! Трус!..»
Страх ушел без следа. Остался лишь стыд и злость на себя, «ворошиловского стрелка» и активиста Осоавиахима. Ни разу не выстрелить по врагу! Ни разу! Стоило рваться на фронт, подделывать год рождения, чтобы вот так, позорно…
Стиснув зубы, он рывком дослал патрон, влился в приклад и повел мушкой, выискивая цель — совсем нестрашную отсюда крошечную серую фигурку, едва различимую на фоне дымного марева. Тронул подушечкой указательного пальца спусковой крючок и плавно, как в тире, потянул…
— Молоток! Так и надо с ними! А ты нюни распустил… Они — такие же люди, как и мы. Они нас, а мы их, понял?
Саша мелко-мелко закивал головой, снова передергивая затвор, а матерщинник сунул ему прямо под нос патрон. Наверное, тот самый, неиспользованный.
— Ты боеприпасами-то, браток, не разбрасывайся, — каким-то извиняющимся тоном сказал он. — Их у нас кот наплакал…
Голос его с каждым словом становился все тише и глуше, будто он уходил куда-то…
А юноше некогда было даже оглянуться. Снова и снова он передергивал затвор своей «мосинки», посылая врагу пулю за пулей, вытаскивал из подсумка очередной гребешок обоймы, когда затвор оказывался пуст, лихорадочно перезаряжал и снова сливался с оружием. Попадал он или мазал? Кто это может знать точно…
— Танки слева! — рыкнул где-то неподалеку незнакомый голос. — Гранаты к бою!
Повинуясь команде, Саша оставил винтовку и сунулся за гранатами. И лишь ощутив ладонью сырую глину, вспомнил, что гранаты и бутылки с «молотовским коктейлем» еще утром перераспределили. Противопехотная граната против танка — слону дробина, твердили бывалые, поэтому гранаты вязали тканевой полоской, оторванной от портянок, по три вместе, сооружая некое подобие противотанковой. И Саше такая «малая артиллерия» не досталась — хлипковат, дескать, не добросишь. Да он и рад был поначалу: уж очень тяжела оказалась самоделка.
Парень оглянулся, чтобы посмотреть, у кого сейчас его граната, и увидел прямо позади себя мужчину под пятьдесят, безвольно привалившегося к стенке окопа, высоко подняв острые, обтянутые гражданскими брюками коленки и запрокинув к небу бледное, присыпанное крошками глины лицо. Левый рукав его перепоясанного солдатским ремнем драпового демисезонного пальто поблескивал чернотой, словно вымазанный гудроном. Мужчина был мертв.
«А ведь это он меня… — подумал Саша, удивленный тем, что ничего не чувствует, кроме пустоты внутри. — Наверное, сам не мог уже стрелять и меня подбодрил…».
Внезапно его ухо, уже притерпевшееся к адской какофонии боя, вычленило из привычного сочетания нечто новое — металлический лязг и рев мощного двигателя.
Забыв про мертвеца позади, юноша повернулся обратно, как раз вовремя, чтобы разглядеть за стелющимися клубами дыма метрах в тридцати от бруствера угловатый силуэт, надвигающийся, казалось, прямо на него.
Чувствуя противную слабость внизу живота, паренек опустился на колени, так, чтобы обрез окопа был вровень с глазами, словно хилая земляная насыпь могла защитить его сейчас от прущего напролом стального чудовища.
«Опустись на дно окопа, — твердил он про себя. — Пропусти танк над собой, а потом брось бутылку или гранату на решетку моторного отделения…»
Вот так. Легко и просто. Только вот ладонь, отдельно от сознания шарящая в липкой холодной грязи, ничего, кроме стреляных гильз, не нащупывала. Ни рукояти гранаты, ни скользкого бутылочного горлышка.
Но как раз в этот момент фашистский танк дернулся, остановился и изпод его башни потянулась струя жирного черного дыма, с каждой секундой становящаяся все гуще и гуще. А откуда-то сзади и сбоку, перекрывая все звуки боя, нарастая и нарастая, несся гул людских голосов, кричавших что-то протяжное, такой же, как и спереди металлический лязг и частые громкие удары…
