Осколки зеркала моей взрослой жизни - [5]
Шрифт
Интервал
Решили классом мы сходить в кино
И – не поставив кого-то на «атасе»,
Мы с «бородою» видели его.
Директор мучил нас: «Кто это затеял?»
Мы были в миг тот не Молчалины.
Я вспоминаю ту нашу одиссею:
Не думали мы о покаянье.
Военных двух училищ я прошел урок,
Науку я познал молчания,
Казармы – душный, распекательский мирок
И «слушаюсь», и «есть» мычание…
Я мог в училище партийцем стать, –
Партсекретарь мне сделал предложение.
Так бы вошел в молчалинскую рать…
Не состоялось сверху утверждение.
А заикнуться, отказаться мог ли я?
Ведь приплели бы черт-те что тогда?
Ради карьеры как стремились все туда!
Добавилась партийная б узда…
Я в Мурманске привык не быть Молчалиным,
Хоть офицером в армии служил.
Я на «гражданку» рвался так отчаянно!
Хоть злые лица видел – не тужил.
Желание сбылось: больной вернулся я.
Мне командир вслед все равно грозил:
– Ах, если б раньше ты, гад, мне б подвернулся –
Служил бы ты как миленький, дебил…
Служил мой дядя…
Служил мой дядя ракетчиком в пятидесятых,
В учениях и на полигонах пропадал.
Еще был молод и под присягой… Неженатым
У нас он гостем – не постояльцем – пребывал.
В умах соседей было мненье: «Тут не чисто!
Семьей пропорционально платятся услуги –
А за военного-то, хмыри, не платят, с*ки!»…
И к участковому явились скандалистки.
Отсутствовал мой дядя на полигонах часто,
И две соседки с участковым ввалились к нам…
И тут… – не надо мыслить идеями фантаста –
Уж сколько было высказано нам, шулерам!..
Вернулся дядя: – Как объяснить свой статус бабкам,
Как снять нависшие угрозы для семейства?..
Загадки эти не для служивого вояки,
В спецчасть он обратился, распутав кружева.
Не знаю точно, как поступили наши власти…
Наверное, тех бабок припугнули чем-то…
Ведь это не впервые мы слышим эти страсти:
Нашлись достойные слова и аргументы.
Жизнь в отказе
А то захочется всем туда сбежать
Мечтали мы уехать за границу,
Исчезнуть из обзора сталинских владык,
Чтобы навек забыть «совка» темницу,
Лишь был вопрос: каким же будет наш язык?
И говоря тут образно: в те годы
В печи горящей заслонка приоткрылась.
Хотя пугали новые невзгоды,
То, что все ждали долго так, мечта – сбылась.
В дыру мы слишком поздно устремились:
Пока мы размышляли и рядились,
Косыгин вдруг издал смирительный указ.
Волна отказов у друзей сплотила нас.
Хоть бой мы начали на пике алии,
Не праведными власти были судьи:
«Волнение на Руси надо унять,
А то захочется всем туда сбежать».
Через два года получили мы отказ,
Который «музыкальным» мы прозвали:
То действовал тогда Косыгинский указ –
Евреями ведь власти «торговали».
И после восемь долгих лет в отказе…
Родня уехала, но не забыла нас.
Они нам помогали раз от разу:
Деньгами, письмами, чтоб пыл наш не угас.
Изгоями мы жили в эти годы.
Тогда работу мы сразу потеряли.
И были разные порой невзгоды…
Но мы свой замысел четко претворяли.
Как стих В.В. был на известных «Окнах Роста»,
Достигнуть цели было так не просто.
В Москве мы завалили письмами ОВИР,
Но власть сосала кровь в те годы как вампир.
Мои родные время не теряли:
И к президенту, и в Сенат писали.
И сделал Рейган наш бизнес с Горбачевым:
Машина разрешений крутилась снова.
Мы жили…
Мы жили в лагере социализма –
В руках, как в клетке, октябрьских вождей.
И на словах с идеями марксизма,
Что в лозунгах писалось для людей.
Но что на самом деле у нас было?
Наверно, в двух словах, что – правил царь.
Был Ленин, Сталин, и другие были…
И государству шло все на алтарь.
Но если так уж все реально было,
То может быть и был бы коммунизм?
Реально же народ жил просто быдлом:
Использовался сверху морализм.
Мы жили с лозунгами пятилеток,
Под кликою властительных бояр.
Мы правду узнавали из «газеток»,
Нам сверху говорили, где изъян.
Нельзя отнять больших заслуг народа –
Кто мир спас от коричневой чумы,
Кто войн всех вынес смело все тяготы…
И была снова тряска за чубы.
И так и жили б до скончанья века…
Но дуновенье с Запада пришло:
И всплыли права тут человека,
Бодались… Начался тут диалог.
А дальше, начались для нас гоненья:
Мы стали все предатели с тех пор,
Кого-то подвергали увольненьям…
Нас власти брали жестко, на измор.
Не все прошли ту школу испытанья,
Семейства скрепы рушились в тот час.
И в неких семьях начались метанья,
Когда в который раз пришел отказ…
Жизнь в отказе
С тех пор как Голда Меер объявила,
Что скоро ждет большую алию –
Мы потеряли девять лет, транжиры.
Могли вступить уж в эту колею.
Нас не устраивал здесь весь наш быт:
Просили власти в этом удружить.
И появились новые тяготы,
Ведь мы лишились наших мест работы.
Но с мыслью – выжить, быть во всем людьми,
преодолеть препоны и запреты,
и унижения, ненависть толпы –
Надеждам славным подчинялись мы.
И издевательств тайные звонки:
Друзей в кавычках и антисемитов.
И к телефону наперегонки
Бежали мы с палитрою ответов.
Мы проникали трудно, нелегально,
В работы «нечистого» пошиба.
Хоть это было точно не похвально…
Но где ж была тут альтернатива?
Не забывали своего призвания
В кругу ученых, средь своих жилищ:
Не чувствовался духа паралич,
Оценивались сроки ожидания…
Но власти же, конечно, тут не спали:
Своих предателей нам подсылали.
Однажды вдруг на сбор наш впопыхах –
Явились люди: статные, в плащах.
И взяты мы для «вразумления»,
Чтоб сделали мы «искупление»