Осколки зеркала моей взрослой жизни - [6]
Шрифт
Интервал
Всех действий, неугодных там, где живем;
И что бы плохо не думали о нем.
С усмешкой ободряя подлеца,
Что предал нас тогда без ложной чести –
Один читал фамилии с листа,
Затем сказал: «Вас ждут плохие вести.
Надеюсь, не увижу вас ни разу!
Еще раз соберетесь – скажу сразу:
Мы вас пошлем надолго в те места,
Где не найдете вы вообще лица».
Нас развезли в ментовские места,
Где ночь мы провели совсем без сна.
Домой явились, однако, до зари…
Как хорошо, что все это позади.
Я поменял уж несколько работ,
Ждал выпускного уж разрешения.
В котельне «высокого» давления
Я год дежурил сутками, как крот.
Вот получили мы разрешение,
Вскочил бегом я за увольнением.
Где был я – власти, наверно, знали:
В стране в котельных держали «галлов».
Боюсь, что… сослуживцы из котельной,
Которая была «хмельной артельней».
Что сделали бы сии кутилы –
Меня бы точно «порасспросили».
Да и обычай русский есть таков:
Ты уезжаешь – поставь «на бочку» штоф.
Но в ситуации, увы, похожей
Никто б не захотел зреть эти рожи.
Те годы даром не прошли
Прошло почти два долгих года от подачи,
И получили первый мы отказ.
Ведь сы н-малыш,
мы стали брать в аренду дачи,
Ведь не имели мы своей у нас.
Я долго не мудрил – работал почтальоном.
Не прелесть ли – встречать речной трамвай!
Я, глядя в лица, чувствовал себя клейменным:
Мужчина средних лет, а шалопай.
Работа по разноске телеграмм,
Где незнакомца взгляд тебя как ядом жалит.
Ходил я по квартирам, где мадам
На бедность типа мне в карманы брюк кидали.
Случалось иногда там был барбос,
Иль музыка меня какая-то встречала.
Он лаял зло – я ноги мимо нес,
Чтоб от укусов они вдруг не пострадали.
И так провел два тяжких года там…
Осточертели жутко мне все эти дела.
Я Неллю попросил, из «наших» дам –
Найти мне работенку в «Копыта и Рога».
Она нашла мне одну контору,
Которую не без причины разогнали.
Знал босс мой в каком я коленкоре,
Меня в другую почему-то снова взяли.
Мне опыт прежний так пригодился,
Я даже съездил в срочных две командировки.
Там заключенный народ трудился:
Я видел их тяжелый быт и их сноровку.
Из Харькова товарищ давний мой, со смехом,
Меня учить стал, как здесь надо жить.
Он заверял меня, что я умом поехал
В «совке», шептал мне: «Ты – ученый жид».
Я начал работать кочегаром.
Для разрешенья быть им – взял диплом с отличьем.
Да, было гнусно работать с паром,
Забыв – кто был ты, все прежние приличия.
Подчас я вспоминаю неспроста:
Ведь для науки – то были годы лучшие.
Ушло то время, голова пуста…
Мы были люди в то время подкаблучные.
От горбачева до наших дней посвящения
О дедушке жены – прекрасном человеке
В семье жены дед матери был обходителен и уникален.
Он был прекрасный семьянин, хоть не имел образования.
Читал сидур, имел в религии глубокие познания
И был по молодости лет, со слов семьи,
довольно музыкален.
Он каждую субботу за большим столом на кидуше для всех
Молитвы, стоя, главные произносил красиво нараспев.
Он классику читал однажды,
увлекшись романом Льва Толстого,
Он от куска свечи, упавшей вдруг на скатерть,
сжег ее немного.
Но оторваться быстро от страниц «Войны и мира»
не сразу смог.
Жена пришла – уж было поздно, а он со смехом
скатерть снять помог.
Он в своей трудной жизни прежней
от власти имел премного зла,
Но никогда, нигде не унывал, хоть жизнь была и тяжела.
Он даже побывал в тюрьме и тяжело физически работал.
Костюм, как правило, один имея, он никогда не горевал
Порой он делал на одолженное свадьбы всей своей родне.
Подарки покупал своим он те же: что жене, то и сестре.
Из синагоги, где молился, бедным он старался помогать.
За стол субботний каждый раз
других людей привык он звать.
И если денег не хватало, он шел, таясь,
их где-то занимать.
И за столами любил шутить
и анекдотец новый рассказать.
А в позднем детстве
он сынков богатых днями на себе таскал.
От них, порою, он тумаков и синяков достаточно имел.
Никто из них у рэбэ строгого,
корежась, учиться не хотел,
А он там в хэдэре в дверях тех детских школ
науку постигал.
Мы жили вместе, впятером в одной квартире,
себя им вверив.
Я никогда, придя с работы,
не видел и не слышал разных ссор.
А он всегда с улыбкой нас с женой встречал,
лишь сидя у двери.
Он был весьма умен, даже подвижен,
этот семейный режиссер.
Порою он меня, смеясь, о скромном одолжении просил.
И с удовольствием его пушок на лысой голове я брил.
А он тогда шутил, что два рубля
от новой стрижки сэкономил:
– Пойду на Горького, купить на эти деньги
мяса к этим гоям.
А за покупками немолодой он ездить в город не боялся.
А ездя в город, при плохой погоде с пассажирами шутил:
– Я от моей снохи однажды барометр хороший получил,
Когда локтем я от ее удара сковородкой защищался.
Ходил он быстро, хотя уже тогда был он
весьма преклонных лет.
Но в праздники всегда он неизменно в синагоге появлялся.
Он изучал талмуд: садясь,
вооружал нас множеством легенд…
На праздник Шменацэрэс[2], – идя туда,
в метро он с жизнью и расстался.
Его искали долго мы,
найдя лишь в морге Боткинской больницы.
И взяли в дом: родня наша и все, кто знали,
попрощались с ним.
Ведь он в нашей большой семье
и в нашем доме всеми был любим.
Он не был никому чужим: веселый жизнелюб –
таким нам снится.
Моей бабушке
Дорогая, милая бабуся!
Ты всегда в моем воображении.