Осенний светлый день - [32]

Возле широкого разлива голубоватой наледи трактор остановился. Дернулся, хлопнул ядовитым дымком и заглох. С одной стороны кабины на оскаленный шипами трак гусеницы вылез тракторист в заляпанной маслом телогрейке, а с другой его начальник, вчера раньше других выкарабкавшийся из застолья и укостылявший спать. Сейчас начальник был в доброй для тайги куртке шинельного сукна. В руках он держал двустволку, по всей видимости, неплохую, но в нетрезвых руках годную только для недоброго дела. Сегодня Костя с Тимохой, едва рассвело, побежали будить тракториста, нимало не надеясь на вчерашние его клятвенные заверения, что утром он будет как штык и пригонит трактор так рано, когда черти еще и в кулачки не били. И правильно, что не надеялись. Тракторист еле-еле оторвал голову от подушки.

Оба мужика, вылезшие на гусеничные траки, враз, как по команде, повернулись в сторону тракторного прицепа.

— Все, однако, приехали, — прокричал тракторист, хотя кричать совсем не было надобности: в наступившей тишине где-то подо льдом прослушивался даже слабый перезвон воды.

Бригада мужиков, устроившаяся на прицепе, довольно высокой тележке на резиновом ходу, зашевелилась, приподнялась на коленях, выжидающе уставилась на трактористов.

— Тимоха, давай, — сказал Костя, почти не размыкая губ и ни на кого не глядя. Худощавый, невысокий, с острыми скулами, он сейчас походил на рано состарившегося мальчишку.

Тимоха, только будто и ждал приказа, разом поднялся во весь рост, расплылся в простецкой улыбке рубахи-парня и, подражая трактористу, тоже прокричал:

— Приехали не приехали — это дело второе. Сейчас пообедать надо. А там будем смотреть. — Тимоха хлопнул себя по бедрам, и в его руке, как в руке фокусника, внезапно появилась зазывно просвечиваемая солнцем бутылка.

Трактористы, похоже, давно готовые к такому призыву, молча забрались на тележку, по-хозяйски расположились на услужливо приготовленных для них сиденьях.

Иван еще никогда не был в этих местах и с интересом и тревогой осматривался вокруг. Он вылез из тележки — не мешало размять тело после тряской и утомительной езды.

Вот уже часа три, как они свернули с тракта и тащились по узким, мало езженным дорогам, которые порой внезапно пропадали около стога сена, одиноко стоящего посреди лесной поляны, пересекали заросшие чахлым, но густым березняком болотины и где-то чуть ли не час двигались вообще без дороги, выдерживая лишь общее направление.

Трактористы от вчерашнего застолья, похоже, так и не пришли в себя и что-то путано долдонили о старой лежневке, которая где-то совсем рядом, и уж она-то прямым ходом должна вывести к речке, откуда начнется крутой многокилометровый подъем.

А когда запутались, казалось, уже вконец, уткнувшись в жесткий, еще не протаявший кустарник, Глеб выпрыгнул из тележки и, сдерживая раздражение, сказал трактористам:

— Вы, мужики, тут постойте, хватит чертомелить наобум лазаря. Я сбегаю посмотрю дорогу. — И убежал. Легкий, жилистый.

Через полчаса были на старой, вконец измочаленной лежневке, по ней и добрались до речки.

Господь бог, создавая здешние места, на горы не поскупился. Если смотреть на север, то всюду, насколько хватал глаз, в синий небосвод — синева была молодая, весенняя — воткнулись белые зазубрины гольцов. С иных гольцов снег никогда не сходит. На юг — горы не такие крутые, не рвут небо остриями вершин, лишь иные круто горбатятся, темнеют густой щетиной кедрачей. На один горб, когда они еще только тронулись от Мойгат, Глеб показал пальцем:

— Вон он, Харамурэн. Как поднимемся на него — считай, что мы на месте.

И теперь этот Харамурэн не «во-он он», а вот он — вздыбился прямо от плоской наледи. Снег всюду чистый, не отпечаталось на нем ни человечьего, ни звериного следа. Где тут дорога? Даже просеки не видно. Просто в одном месте деревья, устремившиеся в гору, растут вроде чуть пореже.

— Не грусти, Иван, — сказал Глеб. — Авось пробьемся.

— Да я не грущу, — отзывался Иван, хотя понимал, что вот сейчас решится для него, быть нынче в тайге или не быть.

О таком походе можно было только мечтать. Ведь никогда прежде не приходилось бывать в предвесенней тайге. А тут еще и бригада вроде подобралась: мужики-промысловики, для которых, как говорится, тайга мать родная. Только разве Тимоха чуть подкачал. На два хороших таежника два полутаежника.

Иван радовался бригаде и говорил, успокаивая себя и сотоварищей:

— Мне бы только, мужики, до зимовья добраться, а там вы, народ молодой, здоровый, работайте на себя в полную силу, а я, чтобы не быть вам обузой, буду ковыряться отдельно. Сколько набью, то и мое.

— Видно будет, — говорил Глеб. — Там само покажет.

— Да ну о чем говорить, — возмущался Костя. — Вместе пойдем, вместе и работать будем. Ты, главное, за нас держись.

Еще совсем в недалекие годы Иван, прознав о таком урожае и в надежде на хороший заработок, организовал бы свою вольную бригаду. Но так получилось, так сложилась жизнь, что он только маялся воспоминаниями о таежной житухе, тосковал о радостном ощущении бытия, ощущении крепости и легкости своего тела и нынче смог лишь пристать к какой-либо ватаге, догадываясь, что тайга в немалой степени изменилась и ему нужно побыть под чьей-то опекой, прежде чем снова, если удастся, стать самостоятельным.