Осенний светлый день - [34]

Иван сполз с нар, снял с деревянных колышков, вбитых в стену, резиновые сапоги, сунул руку внутрь, пальцы ощупали сухое тепло — просохли сапоги, — сдернул с других колышков портянки — просохли портянки — и не спеша обулся.

В дверь-лаз как в обычную дверь не выйдешь. Мала она. Даже голодный медведь, реши он ввалиться в зимовье, разом в него не прорвется. Человек при нужде, быть может, успеет оборонить себя ружьем или, на худой конец, топором. Чтобы выйти или войти, человеку надо перебросить ногу через высокий, в полметра, порог, а потом, круто согнувшись, вылезти самому.

Иван выбрался наружу, и хоть прожил он здесь уже десять дней, но радостно удивился чистому снегу, яркому солнцу, пропитавшему снег, пронзительной голубизне неба, вековому покою кедров — удивился, как удивлялся каждое утро.

Неподалеку от зимовья, но далеко за пределами выстрела, на высохшем суку высокого кедра сидел ворон. Настроение у черной ссутулившейся птицы было, похоже, весеннее, и ворон пел. Его промороженное долгими зимами, надорванное хриплыми криками горло издавало непривычно нежные булькающие звуки.

И снова удивился Иван, хотя уже давно знал о редких способностях ворона. А этот, похоже постоянно живущий близ зимовья, наособицу музыкально талантлив. Каждое утро видит его Иван на сухой вершине.

Зимовье стоит почти на вершине одного из отрогов хребта Харамурэн в окружении сплошных кедрачей. Кедрач темнеет и по всем склонам, видимым вокруг. Сколько же здесь осталось ореха, и сколько людей и таежной живности могло бы около него прокормиться? Вершина каждого кедра желтеет осыпью шишек. Один из кедров, отстоящий от тропы всего метрах в тридцати, казался особенно привлекательным. Он был высок, разлапист в вершине, шишки, наособицу крупные, каждая с кулак, сидели тесно друг к другу, и было удивительно, что ни ветер, ни снег не сбили их за долгую зиму. Одно смущало — ствол кедра был в обхват, и случись бить шишку осенью, Иван не решился бы к нему подойти — не прошибешь его колотом. Другое дело весной: достаточно небольшого удара, и шишки обвально осыпятся вниз. Но только вот беда — надо к этому кедру торить тропу. Хоть и тридцать метров всего, но не легкое это дело. Снег улежался, отяжелел и хоть медленно, но верно стал пропитываться водой.

Весеннее солнечное настроение и азарт все больше и больше охватывали Ивана, и он удивился, почему не попытался пробиться к кедру ни вчера, ни позавчера. Ведь все равно пролеживал бока. Сколько бы он троп мог уже пробить.

В зимовье еще спали или делали вид, что спят, и никто не спросил Ивана, куда это он настраивается, когда он нашаривал суконные верхонки и натягивал поверх сапог дерматиновые непромокаемые штаны. Он туго перепоясал телогрейку широким ремнем и остался доволен: будет на что опираться животу, когда придется махать тяжелым колотом. А что колот тяжелый, Иван уже знал: осталась около зимовья от прошлогоднего промысла тяжелая чурка на березовой рукоятке в добрую руку толщиной — вот и придется бить этой кувалдой, сделанной для мужика сверхдюжего, или для того случая, когда приходится бить двойной или тройной тягой.

А все-таки весна брала свое. Снег взялся слабым настом, подмерзла сверху ледяная корочка. Слабая она, эта корочка, человека и на широких лыжах не выдержит, а торить тропу стало много тяжелее, чем десять дней назад, когда забирались на хребет.

Метра четыре или пять тропы Иван пробил почти с ходу, не отдыхая, быстро выдохся, взмок и понял: если он не будет работать расчетливо и экономно, то, когда доберется до кедра, будет уже ни на что не пригодным. Он унял дыхание и вернулся на основную тропу, где торчал из-под снега комель спиленного на дрова сухого дерева. Место для отдыха самое подходящее.

Хорошо бы сейчас закурить, но курить Иван уж лет пять как бросил, отвык и считал эту привычку вредной, но в нечастые моменты крепкой, но приятной усталости его тянуло к табачному дыму, и он удивлялся этой тяге.

Никогда прежде Ивану не приходилось бывать в предвесенней тайге, и он просто не представлял, какая это погибельная, неодолимая без лыж сила — снег. Снегу порой по пояс. И не легкого, рыхлого, а тяжелого, плотного, который нужно давить телом, уминать коленями, прежде чем сможешь сделать один шаг. И за тобой тогда не тропа — траншея. Упади человек с неба в это таежное бестропье, и снег никуда его не выпустит. И не барахтайся. Не барахтайся, кума, когда лодка перевернулась, береги силы, иди на дно.

Азарт не дал Ивану долго сидеть. Богатейший кедр был совсем близко, а рядом, и справа, и слева, стояли такие же прекрасные деревья, и он уже мысленно проложил к ним тропы. Иван поднялся и медленно пошел по пробитой им траншее.

Давно за сорок Ивану, главные годы своей жизни он уже прожил, но что такое снег, впервые узнал только нынче, на хребте Харамурэн. Тяжкий труд торить тропу. Тяжело добывать дрова. Каждый шаг в сторону от тропы труден. Или это только ему? И так может быть. Как-никак в этой ватажке промысловиков он и постарше других будет, да и тренирован мало.

Как это случилось, Иван и не заметил — из молодости попал прямо, ну, хоть не в старость, но уже в то время, когда о возрасте могли и напомнить. Еще совсем недавно, словно вчера, чуть ли не по любому удобному поводу ему говорили: какие твои годы, успеешь еще, вся жизнь впереди. И вот вдруг, без всякого перехода, по крайней мере, Иван не почувствовал такого момента, ему нет-нет да и стали говорить «уже».