Осенний светлый день - [30]

А в зимовье между тем не то что тепло, а жарко стало по-банному. Сейчас бы самое время водички и веничек и пройтись тем веничком по мокрому телу, и Иван почувствовал, как у него зазудела вот уже столько дней не мытая кожа. И сам для себя решил, что сегодня устроит банный день. Натопит снегу пару ведер и попросит того же Глеба полить ему. И если лить на моющегося хоть понемногу, но почаще, то можно вымыться и на улице и простуду не схлопотать, если, конечно, эту процедуру не будешь слишком затягивать. Главное — найти, на чем стоять во время мытья, чтобы не топтать голой пяткой снег.

У каждой старожильческой деревни свое лицо, своя особая примета, в отличие от многих новых поселений, несущих общую печать казенного и временного. У Мойгат было лицо выморочного пьяницы. Нормальный трудовой люд в своем большинстве покинул Мойгаты, побросав порой не подлежащие перевозке еще прадедовы дома и домишки, и на место этого люда откуда-то наползли дряблокожие, с тусклыми глазами человечки, забились вместе с клопами и тараканами в старые дома. Человечки кормились, вернее, поились, от тайги. Благо — вот она, близко. Чуть весной солнце прогреет, как на теплых полянах пробьет землю зеленая стрелка, а через день-другой стрелка развернется в два продолговатых листочка — черемша. Сибиряк, истосковавшийся за долгую зиму по живой зелени, готов платить за первую черемшу немалые деньги. И платит. Сибиряка искать не надо, он денно и нощно катит по тракту. Куль первой черемши обходится добытчику в сто пятьдесят — двести, а то и того больше рублей. Пей, гуляй, однова живем. Не успеет черемша отойти, как приспеет жимолость, опять же сибиряком любимая, коей пользуется он от иных болезней. А там голубица пойдет, черника, кедровый орех. Пьяница-бич привык жить, далеко не заглядывая, одним днем, и пока не пропьется до конца, в тайгу ни ногой. А уж когда пропьется, тогда его не удержат ни глад, ни хлад. Без нужной одежды, без продуктов, прихватив лишь похмельное зелье, идет в тайгу. Идет в малоснежье и зимой сбивать остатнюю шишку. И тогда держись зимовья: все избушки, до которых добрался бич, он шарком обшарит, доберется до запасов, приест, с собой унесет, а что унести не сможет, то испакостит.

Можно бы не рассказывать так подробно о Мойгатах, не сгущать краски, не нагнетать тоску, ведь сколько вокруг по-настоящему хороших, процветающих деревень, но надо: паскудство и пьянство опасно и тем, что оно заражает вокруг себя все. И людей. И тайгу.

Скверна, она еще и потому скверна, что не живет отдельно, сама по себе, а проникает во все, что рядом с нею. Ведь не были Мойгаты дурным селом, жили там люди как люди, и те, что остались после разора, из тех же самых, но как-то незаметно с появлением пришлых главным мерилом платы и отношений даже между ними стала бутылка. Огород вспахать — три бутылки, забор починить — две бутылки, будущее дело обговорить — всего ничего, бутылка делов. Тимоха Карасев и Костя Понягин, по-житейски битые, тертые, были почти уверены, что транспорт достанут.

Иван Логинов чувствовал себя в бригаде на вторых ролях, но не обижался и не тяготился этим, понимая, что он уже давно никакой не таежник и если когда-то в молодости что-то немного знал-умел, то с годами городской оседлой жизни почти все растерял, и главное — выносливость. И потому больше всего боялся стать для других обузой. И для себя решил жестко: если не удастся найти лошадей или трактор для заброски груза, то, как бы ни тосковала душа о тайге, дальше Мойгат никуда не ходить, вернуться в город. Себя-то, налегке, да по проторенной хотя бы лошадьми тропе затащить на хребет без излишних остановок и то дай бог. А торить самим тропу да нести груз и думать нечего.

— Не бойся, Иван, не бойся, — успокаивал его Глеб, хотя, конечно, понимал, что Логинов плохой ходок, задохнется на первых километрах, доведись тащить груз на себе.

Этими словами Глеб, скорее всего, больше себя успокаивал: он пригласил Ивана в тайгу и теперь, быть может, чуть сожалел о сделанном. Тем более вон какая бригада у него лихая подобралась. И потому больше, чем дома, начал опасаться за транспорт, и, когда Костя с Тимохой двинули в деревню на поиски трактора, как они сказали, «по старым адресам», суеверно напутствовал:

— Ни пуха, ни пера.

— Иди к черту, — с готовностью ответил Тимоха и рассмеялся, довольный собою.

Старые адреса не подвели. Не прошло и полчаса, как Костя с Тимохой вернулись в сопровождении двух мужиков. Один из них, как Иван понял из разговора, был трактористом, а другой его непосредственным начальником или, по крайней мере, человеком, от которого зависело дать трактор или не дать. О плате было уже все обговорено.

Застолье устроили на кухне в доме Ильи. Хозяйки не было. Ушла по своим делам. На кухне всем заправлял Тимоха. Он оказался поваром-любителем, мало того, умелым поваром, и вскоре на плите в большой сковороде шкварчало мясо, кипел чайник, а на столе исходили слезой два тонко нарезанных тепличных огурца, для апреля, прямо скажем, закуска царская. Механизаторы, чувствуя к себе столь уважительное отношение, сидели вольно, говорили смело, незаметно для себя набивая цену, рассказывая, какие страшенные снега намело нынче и что в сторону хребта еще никто не бил дорогу, они будут первыми.