Осень Овидия Назона - [58]

«Об этом не прочтешь в книге», — думал Назон. Да и не было книг. Подлинная жизнь должна была ему заменить книги и прежних собеседников. Он приспособился к этой неведомой ему жизни и нередко находил в ней много мудрого. Познание этой жизни сопровождалось настоянной тоской о потерянной Италии. Родина жила в памяти поэта постоянно, и мысленно он возвращался к ней. Он помнил о всех праздниках Рима, он берег в памяти счастливые будни прежних дней. Нередко они возвращались к нему во сне. А здесь — берег моря, геты, сарматы, их сети, их отравленные стрелы и рыбы.

Голый колбень, спинным плавником никому не вредящий,

Черный таящие яд в прозрачнейшем теле кальмары,

Жесткая рыба-свинья, карида с извилистым телом,

И водяной осел, не ослиного званья достойный,

И в отдаленных морях известная миру севрюга…[22]

Вместе с друзьями из рыбаков Назон долго сидит у костра в ожидании рыбьей похлебки. Вместе с ними он с удовольствием поедает ее из глиняной миски и удивляется тому, что все это ему нравится. В своем убогом доме он постоянно испытывал отвращение к еде и оттого, что мало ел, страшно ослаб и похудел. Возвращаясь домой, он садится за свой деревянный неотесанный стол и продолжает поэму о рыболовстве. И перед ним возникают лица рыбаков, суровые, угрюмые, но нередко смягченные доброй улыбкой, особенно в те дни, когда поэт читал им стихи на гетском языке. Прежде казалось, что им ничего не нужно и все безразлично, кроме еды и войны. А на самом деле было совсем не так. У них заметно свое стремление к красоте и гармонии. Они сочиняли свои песни, сопровождая их игрой на дудочке. Женщины украшали свою одежду пестрыми вышивками. А поэтические строки, говорящие о том, что им было близко и понятно, волновали их так же и воспринимались ими так же, как воспринималась поэзия в далеком Риме.

Наступает ночь. С ревом бьются волны о камни. Свистит холодный ветер. Поздняя осень сурова. Чувство одиночества в такие часы еще более мучительно. Чем его побороть? Опять стихи. Перед ним образ одинокого орешника.

Я — орешина, я близ дороги расту неповинно,

Но проходящий народ камни бросает в меня.

Казнью такою казнят одних несомненных злодеев,

Если общественный гнев дольше не в силах терпеть!

Я же чиста от греха, в едином мое преступленье:

Груз ежегодных плодов я земледельцу несу[23].

Печальные мысли о том, что поэзия загубила его и лишила последнего — быть похороненным на родной земле. Одинокая орешина — это он, заброшенный сюда, к суровому холодному берегу. Судьба его схожа с судьбой дерева, изломанного ветрами и жестокими морозами. Но он должен устоять — ведь орешина стоит и плодоносит. Он устоит, и, может быть, свершится чудо, и настанут для него великие перемены. Может быть, Фабия найдет нужные слова, обратясь к Тиберию, и он дождется лучших дней?

В ДОМЕ ОТЦА

Приближаясь к Пантикапею, Дорион уже ни о чем не мог думать, как только о встрече с отцом. Его тревожил предстоящий разговор о поездке в Томы, тревожила неизвестность — где же он добудет деньги на поездку и когда это произойдет? И вот — встреча. Гордий привел его к дому Фемистокла и был рад, когда сам постучался в двери знакомого дома и крикнул Фемистоклу:

— Принимай дорогого гостя!

Объятия были и радостными и печальными. Фемистокл, обнимая сына, не смог удержаться от слез. Это были не только слезы радости. Похудевший печальный Дорион очень его огорчил. А сын с грустью увидел состарившегося отца с потухшими глазами, уже не такого подвижного, каким он был прежде.

— Как же случилось такое чудо? — спросил Фемистокл. — Ты так меня напугал, Дорион. Я так тревожился, когда узнал, что ты отправляешься в этот неведомый город Томы. Ведь он еще более суров, чем наш Пантикапей. Как я тревожился, сынок! Должен тебе признаться, что после твоего последнего письма я впервые почувствовал боль в сердце и понял, что тревога уже не покинет меня никогда. И вот ты здесь. Не знаю, что привело тебя так неожиданно в мой дом, но я рад, очень рад, сынок.

— Я виноват перед тобой, отец. Но вина моя связана с великим горем, которое постигло моего господина. Я писал тебе, отец, что считаю своим долгом навестить Овидия Назона и чем-нибудь помочь. Поверь, я каждый день, каждый час думал о тебе и горевал о том, что не могу сейчас, немедленно, приехать к тебе и жить с тобой под одним кровом. Разве я могу забыть, отец, каких трудов стоило мое освобождение. Я старший в семье, и ты мог предоставить мне самому выбираться из цепей рабства. Разве мало было забот о выкупе для себя и для дочерей? Но ты поступил так благородно, с такой любовью к сыну, что забыть об этом нельзя ни на минуту. Не зная, как сложится судьба семьи, ты прежде всего дал свободу мне. Конечно, моим долгом было покинуть дом Назона в тот день, когда вы получили свободу. Но вот случилось несчастье — ты видишь, как сложна сейчас моя жизнь. Годы, потраченные на приобретение денег для поездки, пропали даром. Мало того, я чуть не погиб, оказавшись в плену у разбойников. Я мог остаться на несколько лет на безлюдном берегу. И все эти жертвы ни к чему не привели. Я по-прежнему уверен, что должен поехать к господину, но не знаю, как это сделать. Я вернулся к тебе нищим, отец. Все мое состояние осталось у разбойников. И если бы не добрые люди, то, право, не знаю, как добрался бы до тебя. Мои вести печальные, отец. Порадуй меня добрыми вестями.