Осень и Ветер - [31]

Такой я видел свою жизнь с Лейлой. Но такой она уже никогда не станет ни с одной другой женщиной. Максимум, на что я когда-нибудь отважусь — заведу кота. Возьму какого-то потрепанного жизнью бродягу с порванным ухом и буду смотреть, как он заплывает жиром от сытой жизни и безделья.

— Ты в курсе, что тиран, Ветер? А как же свобода выбора? — Она не пытается перенести нашу расслабленную болтовню в плоскость споров о том, о чем можно спорить вечность, но точно хочет развить тему.

— Я в курсе, что женщина должна быть женщиной, а мужчина — мужчиной, а не соской, которая не в состоянии взять ответственность за свою женщину и свою семью. Знаешь, кто придумал феминизм? Некрасивые старые девы, которым было просто пипец, как обидно, что о них некому позаботиться. Проще на каждом углу кричать: «Я — независимая женщина», чем признать, что поезд ушел и она не успела запрыгнуть даже в последний вагон.

Осень берет паузу, и я не тороплю. Пусть обдумает мои слова. Почти интересно, что за ответ я в итоге услышу.

— Я устала быть сильной, Ветер, — произносит Осень с легкими нотками грусти. И в мыслях нет подумать, будто она жалуется. Скорее, просто пытается сказать о том, что действительно причиняет боль. — Помнишь, как в старом фильме? «Москва слезам не верит»? Когда добьешься всего в жизни, иногда волком выть хочется.

— Почему ты одна, Осень? — Не верю, что такая умная, интересная женщина не привлекает мужское внимание. Тем более, хозяйка ночного клуба. И ребенок во всем этой — просто часть ее прошлого, а никак не лежачий полицейский на пути потенциальных женихов.

— Потому что я сижу внутри своей ракушки, Ветер. Там спокойно и тихо. Никакой шторм не страшен.

— Там нет жизни, детка.

— Но нет и разочарований, слез, измен. Нет людей, который приходят, причиняют боль и исчезают, даже не сказав ничего на прощанье.

Это так похоже на меня самого, что я все-таки достаю зажигалку и закуриваю.

— Расскажи мне, что случилось с твоим мужем, Осень.

Я стою под насквозь мокрым желтым кленом, в одном моем ухе играет какая-то японская флейта из списка мелодий, в другом — голос Осени. И я словно смотрю альбом с фотографиями ее жизни. Она не отягощает рассказ подробностями, наоборот: как будто нарочно избегает их, словно играет в «Сапера» и боится ошибиться на решающем ходу.

Мое терпение взрывается, когда Осень рассказывает, что сразу же, как вышла из ЗАГСа, где им с бывшим подписали бумажку о разводе, у нее начались схватки. И что дочь родилась раньше времени почти на два месяца. И что это ее вина, потому что много нервничала и много плакала.

— Осень, не плачь, — прошу я, до хруста костяшек сжимая ручку зонта в кулаке. — Пожалуйста, детка, не плачь.

Я бы убил ее бывшего. Убил и нахрен закопал куда поглубже. Но какой теперь от этого смысл? Ничего удивительного, что она столько лет сторонится мужчин.

— Мне уже не больно, Ветер, — она всхлипывает, хоть очень старается скрыть это. — Но он снова вернулся и хочет видеться с дочкой.

— Шли его на хуй, — безапелляционно говорю я. Нет, не говорю — требую. — Мудаки, Осень, никогда не исправляются. Мудачество — оно, как плесень, невозможно вычистить до конца. Останется хоть с полногтя — и через пару месяцев зарастет нахрен все.

— Ветер? — Наконец-то я снова слышу ванильную нежность в ее голосе. — Ты потрясающий.

— Еще бы, детка, — посмеиваюсь я и поднимаю повыше ворот пальто. — Пойдем пить кофе, Осень.

— Возьмешь меня за руку, Ветер?

Это смущение — оно такое неподдельное, что таранит куда-то в область солнечного сплетения. Я выставляю перед собой ладонь с растопыренными пальцами, представляя, как Осень прикасается к ней. Воображение дорисовывает узкую ладошку с аккуратным коротким маникюром. Возможно, у нее пара колец, но это что-то изящное, элегантное, а не бижутерия а ля команчи на тропе войны.

— Давай свою руку, моя Осень, и прыгай под зонт — места хватит для двоих.

Сегодня она ведь и правда только моя.

Я выбираю первое же попавшееся кафе: пока гулял, успел промерзнуть и мне в принципе без разницы, где согреться. А кофе в принципе готовят почти одинаково во всех мало-мальски нормальных заведениях.

Но выбор оказывается очень даже ничего: это небольшая кафешка, специализирующая именно на кофе и сладостях. И даже есть один свободный стол у панорамного окна. Сразу замечаю табличку «У нас не курят» и с сожалением прячу зажигалку в карман. Что-то и правда частенько стал тянуться за сигаретой.

Девчонка-официантка приносит какое-то смешное меню с единорогами и уже собирается уходить, чтобы не надоедать мне, пока я буду делать выбор, но мне не нужно столько времени. Останавливаюсь на американо и куске «Эстерхази».

— «Эстерхази»? Серьезно? — слышу в трубке удивленный голос Осени.

— Детка, пора бы запомнить, что я сладкоежка.

— Не в этом дело. Вот.

Слышу какую-то возню и щелчки, и через пару секунд получаю сообщение с фотографией: огромный кусок того же самого торта на тарелке в пастельную клетку. Это просто какая-то чертовщина. Потому что даже сладости нам нравятся одни и те же.

— Хватит подслушивать у меня в голове, Осень, — изображаю строгость я. — Ну кофе-то ты точно заказала другой.