Осажденный город - [62]

Характерен на этом пути и эпизодический образ Ифигении, таинственной старухи с каменным ликом, которая видит свой дух на дальних равнинах, где властвует ветер, и чья неустанная «работа духа» — вызывать день. Вспомним, что античная Ифигения готова была принести себя в жертву во имя попутного ветра, и что в разных версиях мифа она была строгой жрицей Дианы, и что первоначально была эпитетом и одной из разновидностей самой богини Луны, царствующей над ночью. Так что суровая старуха, бывшая воспитанница сиротского дома, человек (человек ли, или фантастический образ?..) неизвестно откуда — это тоже косвенная версия (может быть, выдуманная) античного мифа. Этот образ проходит как бы мельком, только в первых главах романа, но запоминается твердо, как один из «человеческих камней», заложенных в фундамент нового города.

Но все эти современные герои старых легенд — реальные люди из плоти и крови, и так они себя и ведут в конечном счете, сквозь все свои фантастические выходки и мечтанья. Именно таков Персей, реальный юноша, описанный с портретной яркостью и поступающий даже чересчур практично и порой жестко. Однако и в самой этой практичности скрыта его «родословная легенд», характерная для всех «строителей» города, воздвигающих его стены, здания и сооружения силою своей мечты. Почему Персей, решив стать врачом, покидает любимый город, становится первым из сословия «беглецов», «изменников»? Ведь он покидает город как раз в ту минуту, когда жизнь там становится до предела цивилизованной и, кажется — если смотреть с реалистических позиций, — как раз здесь легче устроить свою жизнь. Но в том-то и дело, что герои романа не «устраивают» ни свою жизнь, ни чужую. Они как бы творят жизнь, она для них — искусство и легенда. И когда их город перестает быть легендой и превращается в нечто сугубо реальное, исторически обоснованное — и потому лишенное поэзии, глубокой, извечной, растворенной в мечтах и сновидениях, тех созидательных, идущих от неведомого, уснувшего где-то на ранней заре человечества и, еще раньше, вселенной, мечтах и сновидениях, на каких строится их биография, — связь их с городом обрывается. Особенность образа Лукресии как раз в том и состоит, что она — это что-то наивное, простонародное в мыслях, в беспомощности поступков, в вульгарности выражений, это естественный человек с естественными стремлениями, который является элементом фундамента города и фундамента вселенной благодаря вселенской своей чистоте. В этом сила образа, такого отвлеченного и, вместе, такого реалистического.

В самом запутанном мифе, в самой дикой легенде, созданной на заре человеческого гения, заложен заряд жизни, ее сила. Затем-то и нужны автору все эти смутные отголоски мифологии, какие мы встречаем в книге. Необычность употребления мифологических понятий на ее страницах лучше и глубже всего раскрывается на примере образа Персея. Вкус к античным именам, так часто даваемым людям в Бразилии, естественно, не мог пройти незамеченным для бразильского искусства. Одним из примеров тому может служить замечательный фильм, снятый в 1959 году в Бразилии французским режиссером Марселем Камю по сценарию бразильского писателя Винисиуса де Мораэса, «Черный Орфей» («Орфей Карнавала»), где миф об Орфее перенесен в наше время и развертывается на фоне реальной жизни современного города и населяющих его простых людей, с глубоким проникновением в духовный и, если можно так выразиться, социальный смысл мифа, и даже с верностью отдельным его перипетиям. В фильме Камю тоже есть переосмысление мифа, но это, если позволено так определить, переосмысление прямое, вытекающее из переноса действия из неведомых времен в знакомое настоящее, из легенды в реальную повседневность. Так, когда Эвридику преследует на карнавале ряженый в маске скелета, — это все-таки по мифу: ее преследует смерть. Когда Орфей ищет Эвридику в огромном, многоэтажном здании, превращенном в морг для жертв карнавала, то это все-таки по мифу: он ищет ее в смерти. Сцена гибели Орфея от рук разъяренных женщин — это все-таки по мифу, только превращено, как и ранее упомянутые сюжетные мотивы, в символ, свойственный символике современности.

Кларисе Лиспектор избирает иной путь. Она дает как бы срезы мифов, отдельные их штрихи, которые можно понять и как действительные черты человеческих характеров и судеб, и как нечто чисто психологическое, отвлеченное. В этом смысле можно даже сказать, что она следует в какой-то мере по пути развития гамих античных мифов, тоже, как утверждают некоторые книги по мифологии, ведущему от переносного смысла к буквальному, как в случае со взглядом Горгоны, который вначале внушал лишь безграничный ужас, леденящий члены, а на пути мифа превратился в силу, фактически обращающую в камень все живое. Так и в бесчисленных бразильских мифах и легендах герои их, проходя по многим тропам воображения народа и обретая многие, одна причудливей другой, получеловеческие формы, под конец «обосновываются», из большинства своих версий, в какой-нибудь одной — наиболее страшной, наиболее выразительной, наиболее духовно насыщенной — по-разному, но всегда «наиболее»…