Осажденный город - [31]

Такова была радость у этой девушки…

Цветы в кувшине. Эра алой краски. Какой у них слабый стебель!.. Розовой краски эра. Краткая эра. По пыльной почве ступает неслышно. Клонится венчик цветка под тяжким гнетом цветенья. Прямоугольник окна пустынен, врезанный в стену. А безделушка-мальчик всем предлагает свою флейту. А самый большой цветок так бледен, а венчик его так крупен…

Быть может, Лукресия не постигла того, что вокруг нее, и лишь на шаг подошла к очевидности этой залы — но именно здесь были расположены вещи.

Угол комнаты был темен. Стена клонилась назад. Потолок составлен из досок непрочных и грязных. Этажерка. Дверь. Пол. Часы. Опять угол. Цветок, кувшин, потолок, пол, штора. И отброшенный вдаль неясный предмет, который, при взгляде в упор, оформился четко и во весь рост — кресло, в своем совершенстве.

Лукресия Невес взглянула на него и, сама не замечая, выразила на лице впечатление от предмета.

Мысль ее в этот момент стала наконец проста и объемна: мысль на четырех ножках, с сиденьем и спинкой. Такой взгляд привел, кажется, к полному познанию совершенности вещей.

Если не могла она пересечь стены города, то, по крайней мере, составляла теперь часть этих стен, в камне, дереве, извести.

И тогда, вспомнив жест, разученный ею в дождливую ночь, она повторила его осторожно и твердо, вытянув вперед левую руку и выставив ногу. И застыла в красоте этой позы, указывая на какую-то точку вдали.

О, но ведь это всего лишь пируэт девушки на выданье. Они такие озорные. Иногда вертятся прямо на глазах у других, а потом долго смеются.

Но на сей раз Лукресия ни о чем больше и не задумывалась: кончила полировать ногти, обтерла их о кожу кресла, полюбовалась блеском, какой им придало мыло, зевнула и вышла из дому.

7. СОЮЗ С ЧУЖЕЗЕМЦЕМ

Но утром, за завтраком, все было желто, и когда дочь пила дымящийся кофе из чашки, желтые цветы рассеялись по столу, и мать сидела во главе стола и была хозяйкой дома: Ана царствовала здесь.

Цветастые обои проснулись такими постарелыми… Когда Ана садилась к столу, небрежно уложенные волосы обрамлялись в розовые маргаритки, зеленые стебли, в красные разводы — но все было рыжим и бурым. Пока лежала ночная роса, выросли по комнатам развесистые деревья и встряхивали теперь ветвями в запахах мокрого парка — дым валил из чайника, покрывая копотью непроснувшийся дом.

Ана собирала крошки бисквита вокруг своей чашки и жадно совала в рот, с тупым выра-жением, как душевнобольная. Можно, пожалуй, сказать, что, сосредоточась на мелких действиях, она наслаждалась утренним покоем здания, близоруко вглядываясь в предметы, тыча пальцем в бисквит, шумно сморкаясь, умываясь долго и тщательно; позволяла она себе в жизни иногда такие слабости.

А пока что там, снаружи, уличные шумы оживали, запах конюшен разносился по первому ветру, и звуки города накладывались одни на другие, как строятся стены, — город незаметно отстраивался после ночи.

Но Лукресия почти не участвовала в утренней радости вдовы. В коротком халате, отбросившем ее в подростковый возраст, девушка сидела, забывшись, опершись локтями на стол, растрепанная, громоздкая.

И если перебрасывались фразами, то в каждой мысли явственно чувствовались притворство и мечта, а из чайника шел черный пар и чернил воздух. Но они были мать и дочь и тянулись друг к другу, как руки для пожатья; и, хотя каждая считала себя разумнее другой, пожатье так никогда и не осуществилось.

— Ты сегодня уходишь куда-нибудь, Лукресия?

— Может, да, может, нет.

— Тебе скучно, почему не займешься чем-нибудь?

— Если б это один раз заняться… — вырвалось у девушки в порыве откровенности, — а то ведь каждый день!

«Замуж ей пора», — подумала Ана, и это была правда.

— Ты должна отдохнуть и успокоиться, — сказала Ана, надеясь удержать дочь на целое утро возле себя, — ты всегда была такая, ведь я помню, если бы ты вела дневник, сама б увидела, дочка.

Дневник… говорит, словно в курсе того, что происходит на свете…

Лукресия взглянула на нее с восхищением.

Но сразу опустила глаза над своей чашкой, задумавшись над тем, что мать недосказала, догадываясь, быть может, о свадебных планах.

Дело, продвинувшееся благодаря догадливости дочери, стало теперь доступнее для обсуждения.

— Ты прогуливаешься со многими приятелями, только вот Матеуса что-то я не вижу, а, дочка?.. Правда, он намного старше тебя.

— Не из-за этого, нет… напротив… Ах, Матеус совсем из другой среды, мама! Он из другого города, образованный, во всем разбирается, газеты читает, с другими совсем людьми общается…

— …Успешно ведет дела, — сказала Ана с откровенностью.

— Это есть, — подтвердила Лукресия, — это есть…

— И поскольку я не проживу целый век…

«Какой целый век имеет она в виду? Свой? Но ведь свой век ты прожил, даже если умрешь в любую минуту…» — Лукресия Невес задумалась.

— Если б ты вышла за него, у тебя все было бы, платья, шляпки, драгоценности… Ты б могла жить широко, уехать из этой дыры… иметь свой дом, богатую обстановку… — продолжала Ана, сама испугавшись пути, на какой вступила наконец, и нервно сжимая рукой шею.

Лукресия Невес смотрела на мать с ужасом, притворным, правда, словно была слишком невинна, чтоб понимать подобные вещи, — и вдруг жестко рассмеялась, ощутив острое желание повернуть наконец спину к предместью Сан-Жералдо. Невольно она повела рукой в свободном жесте, но встретила взгляд Аны.