Осажденный город - [30]

Внезапно, как птица, когда топорщит перья, насторожилась: но ведь вещи неизменны!.. Зажаты в самих себе!.. Непостижимы для понимания!.. «Вещь, что находится там» — это предел необоримый.

За ним — лишь белая известь стен.

Что за город!.. Неприступный город был последним опытом. Пройдя через него, оставалось только умереть — это и было завоевание.

Но именем какого короля она назначена шпионкой? Да еще с таким адовым терпением… Она так боялась перешагнуть через видимое…

Она смотрела на водосточные трубы, на электрические провода: они были красивы, как полет аэропланов, как свет из крепостных оконцев, — она прищурилась.

В то же время она медленно сознавала, время от времени почесываясь иронически, что иного пути нет, чем попытаться выйти замуж…

На краешке стула, почти сползая… о, она только на мгновенье опустилась на эту насесть. Ничего здесь ее не касалось; она смотрела перед собой, развинченная, и с каким-то вызовом.

И если б кто-нибудь в этот момент вздумал испугать ее, громко окликнув, то сам испугался бы, увидев, как она повернет голову, спокойная, с легкой насмешкой, под самым пристальным взглядом того, кто пытался ее испугать. Такова была Лукресия Невес, когда прищуривалась.

И теперь она удалялась в непроницаемое воспоминанье. Ток-ток-ток — выпрямившись, шагала, стуча каблучками. Ток-ток-ток — таков был ее способ свести все внешние образы к доносящемуся из детства размеренному стуку копыт о землю. Виденье набитого трюма корабля напомнило ей, как она однажды влезала в переполненный трамвай. Мотоцикл трещал где-то, как бормашина, когда ей зуб сверлили, — все как надо, она хлопнула в ладоши.

И пошла в глубину, на веранду, развесить посудное полотенце, чтоб просохло, и повела глазами по двору с палисадом — никто не наслаждался пустынным городом, как Лукресия Невес, и притом ни крохи не урывая для себя самой. Ничего не трогая, не меняя: глядя на двор с палисадом из окна, вся перегнувшись наружу. Среди руин обвалившейся стены увидела она, как бежит ящерка, подымая пыль.

Оставалась самая трудная часть дома: приемная, плацдарм крепости.

Где каждая вещь существовала хитро, словно чтоб другие не могли быть увидены. Такова великая система обороны.

Она ступала теперь осторожно, защищаясь мыслью, что входит сюда, чтоб передохнуть немножко, понимаешь, мама, милая, потому что ведь я всю посуду перемыла, измучилась.

Дверь на веранду была открыта. Посреди комнаты — столик на своих ножках. Стулья на страже. О, бесконечные позиции этого просторного помещения!.. Словно кто-то лег на пол и смотрит на потолок, где дрожащий свет лампы выводит смутные рисунки… голова закружится у резного края какой-нибудь безделушки. И были это всегда одни и те же вещи: башни, календари, улицы, кресла — то замаскированные, неузнаваемые. Выполненные в виду врага.

Вещи были сложны, ибо если б стали объяснимы, то не перешли бы от непонятного к понятному, но от одной сущности к другой. Только взгляд не искажал их.

Под колеса проехавшей повозки, зеркало на стене вспыхнуло в отражениях света. Но постепенно раненый воздух комнаты перестал звенеть, пока Лукресия успокаивалась. Взглянула на свои ногти — вот на что надо было смотреть — в затвердевшем мыле.

И все то, что затаилось с таким тщаньем, когда она сюда вошла, обрело теперь свободу и вновь задышало запахами дерева, фарфора, потертого лака и тени. В зеркале плавало отражение всей комнаты.

Цветок! Цветы изнывали в каждом лепестке, душистый занавес пыли подступал к середине комнаты. Ана каждый день сметала пыль, но спокойный сумрак углов был недосягаем — комната старела со своими заледенелыми безделушками.

Потому что Лукресия Невес их не понимала, не знала, как смотреть на них: пыталась то таким способом, то другим, и вдруг опять — все те же безделушки. Почти как пустое слово.

Как выразить, что там вот расставлены безделушки? О, она с отвращением взглянула на эти вещи, сделанные из самих вещей, фальшиво домашние, курочки, что клюют из ваших рук, вас не узнавая, — всего лишь вещи, одолженные у других вещей, а эти другие — у третьих. Приютясь на полках или бесстрастно прилепясь к полу и к потолку — безличные и спесивые, как петух. Ибо все, что было создано, было одновременно спущено с цепи.

И тут Лукресия, сама независимая, четко увидала все предметы. Так скрытно, что игра могла вестись без вреда, и она сама могла быть вещью, видимой этими предметами.

Недаром она столько дней выставляла себя напоказ на Паственном Холме, в ожидании своей очереди.

Ибо теперь она, кажется, достигла в себе самой предела спокойствия вещей под посторонним взглядом. Величественно подымая собственное неведение до самой высшей точки холма и с гордо поднятой головою господствуя над предместьем.

То, что не сумеешь «думать», увидится тобою! Высшая справедливость, дарованная мечте в этом мире, — это уменье, по крайней мере, видеть. Разве можно «думать свет»? Видят его и бьют копытом. Лукресия, по крайней мере, видела.

Испытывая радость настолько внешнюю, что это была уже радость всех прочих, какую чувствовала она — безликое божество, для которого тучи были его способом не спускаться на землю, а горы — его способом быть в отдалении.