Осадочная порода - [4]

«Но чем я виновата?» — обиженно, глубоко вздохнула Вера, и в глазах ее защипало.

Разве виновата она, что теперешняя ее работа кажется ей мелкой, даже обидной. Здесь, среди величия пустыни, где природа неприступна и скупа для слабых и щедра для смелых и дерзких, здесь оставят след только большие, только гигантские дела! А что предлагают ей? Бутовый камень… Известняк, из-за которого сегодня весь сыр-бор загорелся.

В глазах опять защипало. Она повернулась на бок и посмотрела в сторону костра.

Лагерь уже спал. В костре грустно дотлевали последние угольки. Тихий их свет ласково ложился на лицо и седую бороду Жакупа, одиноко сидевшего у костра. Забыв ладони на коленях, он смотрел на небо. Так сидели у костров, глядя в небо, и его далекие предки, чьи стада веками кочевали здесь, в песках. О чем думает старик, глядя на звезды? Какие мысли наполняют его голову? Мысли предков, древние, как пески, о тайнах звезд и глубинах неба, или мысли его сейчас на земле, о сегодняшнем дне, о цементе? «Крепкое слово — цемент», — вспомнила Вера. Она приподнялась на локте, словно могла услышать мысли аксакала. Но услышала лишь прерывистое шуршанье песка да оголтелый лай Басмача на волка, бродившего вокруг стоянки. Зверь прятался в залитых лунным светом песках и выл захлебываясь. Испуганный этим воем, мягко затопал пасущийся верблюд и остановился недалеко от Вериной кровати. Между двумя его горбами повисла красная недобрая луна.

Вера заснула, когда брезжило уже утро, безветренное, душное, не обещающее прохлады.

3

Ее разбудили людские голоса и топот бегущих ног. Она открыла глаза и увидела, что рабочие партии и Кирпичников, и Андрюша бегут куда-то в сторону от стоянки. Вера села в кровати, зевнула недовольно, пожала плечами, глядя на бегущих людей, подумала минуту и тоже пошла. А люди уже остановились, и некоторые поднесли к глазам щитком ладонь, во что-то всматриваясь. Вера тоже посмотрела в ту сторону и увидела большую овечью отару, выходившую из-за бархана. Бесконечный поток стада клубился грязно-серыми волнами.

Было что-то тревожное, пугающее в этом медленном шествии. Овцы брели понуро, тесно прижавшись друг к другу и опустив изморенно головы, ставшие непосильно тяжелыми. Вера тихо ахнула и побежала, увидев, как овцы остановились, шатнулись и бессильно легли на песок. К ним бросились овчарки, легли рядом и лежа лаяли до тех пор, пока овцы не поднялись и не пошли. Одна овца осталась лежать с откинутой головой.

Впереди, указывая дорогу, шел высокий чернобородый чабан. Он нес на руках, как мать грудное дитя, маленького ягненка. Детеныш спал, доверчиво уткнув мордочку под мышку человеку. Лицо чабана было печально, а в сухих воспаленных глазах застыло немое отчаяние. Вера с замершим сердцем узнала в нем старого чабана колхоза, отца Джумаша и сына Жакупа. Чабан робко подошел к старику и почтительно поздоровался. Жакуп-ата заговорил первый. Как только раздался его слабый старческий голос, смолкли тревожные переговоры людей. Старик, хватаясь отчаянно то за голову, то за бороду, то грозя кому-то маленьким, сухим кулачком, зло кричал на сына, а тот стоял, сгорбив беспомощно могучие плечи и опустив обреченно голову.

— О чем говорит Жакуп-ата? — тихо спросила Вера поившего рядом Джумаша.

Юноша с мучительным стыдом отвел глаза и тихо ответил:

— Много овец и ягнят погибло, вот какое дело. Дедушка очень сердится. Он говорит отцу: «Не приходи больше в колхоз, даже с повинной. Ты оплевал мою бороду!».

— Ты толком говори, что случилось с отарами? — закричал вдруг незаметно подошедший Кирпичников.

— Суховей два дня дул, — сказал Джумаш.

И все вспомнили, что эти дни стоял особенно палящий душный зной.

— Суховей подул, барханы побежали, как волны в мире. Чабаны говорят, и старые пески поднялись, колодцы засыпали. Не дошел отец с отарами до Колдасана, суховей не пустил. Он обратно пошел, сюда, на наши колодцы. Без воды шли. Чабаны сами не пили, овцам воду отдали. Разве капля поможет? Видишь, какие пришли?

Джумаш с суровым лицом отошел от Веры и Кирпичникова. Они переглянулись и тотчас услышали хриплый глухой голос:

— Жив-здоров, агай-жан? Аман-ба, инженер-жан!

Это был отец Джумаша. В глазах его не растаял еще стыд после суровых слов старика, а взглянув на отошедшего сына, он горько улыбнулся:

— Глядите, и сын стыдится меня, не хочет со мной говорить и дать отцу воды. Интересные времена настали. Э, агай-жан?

Говоря это, он облизывал сухие, потрескавшиеся губы.

Вера схватила полное ведро и молча протянула его Молдабаеву. Чабан опустил ягненка на землю и припал к ведру всем лицом. А ягненок, трогательно неуклюжий, широко расставив длинные, еще шатающиеся ноги, сделал несколько шагов и упал у ног Веры. Она взяла его на руки и прижала к груди. Доверчивый, курчавый, теплый, пропахший полынной пыльцой, он вызывал нежность и жалость.

Напившись, Молдабаев плеснул водой в лицо и счастливо вздохнул:

— О, это стоит целого мира! В старое время эту радость отнимали у нас баи. Они стояли у колодцев с плеткой и били бедняков. Тогда бай к воде не пускал, теперь суховей не пустит? Это дело кончить надо! — взмахнув ребром ладони, он точно отрубил что-то.