Оруэлл - [25]

.

Если Эрик рассчитывал удержаться на службе (а именно таково было его первоначальное намерение), он не мог открыто выражать свои чувства — это привело бы к тому, что его моментально изгнали бы из колониальной администрации как политически ненадежное лицо. Приходилось маскироваться. Вынужденное двоемыслие, навязанное ему еще в приготовительной школе, продолжалось, давая фактический и эмоциональный материал для будущего художественного воплощения. Днем, во время службы, он выполнял рутинные обязанности, к счастью для него никогда не связанные с политическими выступлениями местного населения против колониальной администрации. Случались бытовые убийства и грабежи, по поводу которых он отдавал распоряжения местным служащим, оставаясь в своем кабинете.

Но в основном работа состояла в наблюдении за тем, как соблюдается внешний порядок. Блэр писал массу отчетов о работе мастерских и магазинов, следил, чтобы их владельцы правильно оформляли массу бумаг, проводил занятия с подчиненными ему полицейскими (обычно около трех десятков человек) по поступавшим новым постановлениям и распоряжениям, организовывал доставку обвиняемых на допросы и судебные заседания, рассылал ночные патрули, которые иногда проверял, сопровождал начальство во время инспекционных поездок по своему району.

Блэр с ужасом вспоминал несчастных заключенных, страдавших всеми возможными недугами, по прихоти тюремного начальства подвергавшихся порке бамбуковыми палками за малейшие проступки; вой женщин и детей при виде того, как отцам семейств при аресте выкручивают руки. В автобиографической части книги Оруэлла о положении рабочих Северной Англии говорилось: «Подобные вещи просто невозможно выдержать, когда вы хоть каким-то образом непосредственно за них отвечаете. Однажды я наблюдал, как вешают человека; это казалось мне хуже тысячи убийств. Я никогда не входил в тюрьму без чувства, что мое место — по ту сторону решетки»^{128}.

В начале службы Блэр, узнав, что полицейские принуждают к сожительству, а чаще просто насилуют бирманских девушек, вознаграждая их мелкими подачками, наказывал своих подчиненных. Но местное население почти безропотно признавало право белых распоряжаться им, а девушки подчас считали за честь отдаться полицейскому. Постепенно ему пришлось примириться с происходящим.

Сам он тоже время от времени вступал в связь с бирманскими девушками. Конечно, о духовной близости речи не было, но Эрик не третировал своих любовниц как низших существ^{129}. Блэр вообще считался «эксцентриком». Сослуживцы пожимали плечами, узнав, что он стал посещать религиозные собрания принявших христианство каренов — небольшой этнической группы, населявшей южные районы Бирмы, или что он ведет долгие дискуссии с буддистскими монахами, иногда бывая в их храмах. Эрика шутливо, а иногда с чувством презрения спрашивали, не собирается ли он «превратиться в туземца».

Новый круг общения, разумеется, не свидетельствовал о том, что у полицейского офицера проявились какие-то религиозные (христианские или буддистские) воззрения. Он просто интересовался малознакомыми обычаями, стремился проникнуть во внутренний мир окружавших его людей или просто удовлетворял любознательность, присущую молодому человеку, тем более собирающемуся заняться нелегким писательским ремеслом.

Поняв, однако, что его нестандартное поведение вызывает у сослуживцев по меньшей мере удивление, Эрик постепенно стал более покладистым, приспосабливался к окружающей обстановке, хотя у него и возникло чувство вины за то, что он оказался карьеристом и участвует в подавлении волеизъявления людей, видящих в нем и других британцах нежелательных пришельцев. Он «казался странным… но в перспективе он был способен вписаться в наш круг»^{130}, сказал о Блэре один из сослуживцев. «Вписаться в круг», до мозга костей пропитанный колониалистскими и расистскими предрассудками, Блэру было нелегко. Спустя годы Оруэлл писал: «В Бирме я слышал расовые теории, которые были явно менее жестокими, чем гитлеровские теории по отношению к евреям, но определенно не менее идиотскими»^{131}.

Приходилось держать язык за зубами и тщательно выбирать тех, с кем можно общаться. Блэр всё глубже понимал, что существует отвратительное «двоемыслие», до определенной степени неизбежное, и если не ограничить его доступ к собственной душе, оно может дать самые отвратительные всходы. Внутренне сопротивляясь «двоемыслию», Блэр предпочитал вести разговоры с сослуживцами и другими европейцами на отвлеченные темы.

Он вспоминал мудрые, по его мнению, слова лорда Артура Бальфура, являвшегося в свое время премьером, а потом министром иностранных дел, проведшего на вершине британской политической жизни почти полвека: «Лучше самоуправление, чем хорошее управление». Эрик всё более убеждался, что автократическое управление колониями разлагает самих правителей, способствует консервации отсталости и нищеты местного населения и укоренению расовых предрассудков, которые дополняют классовые и становятся их составной частью.

Очень показательны откровения писателя, через годы ставшие достоянием публики: «Я вспоминаю ночь, проведенную в поезде с человеком из Службы образования… Было невозможно спать из-за жары, и мы провели ночь в разговоре… Мы проклинали Британскую империю. Проклинали ее как люди умные, знающие ее изнутри. И мы классно себя чувствовали при этом. Мы обсуждали запретные темы. И когда при тусклом утреннем свете поезд вполз в Мандалай, мы расстались, чувствую себя виноватыми, как какая-то пара, пошедшая на супружескую измену»