Оруэлл - [23]

Позже Блэр с насмешкой вспоминал рассказы, которыми его потчевали англичане в Бирме: местные жители не нуждаются в «топи», так как у них «плотные черепа», на которые не действует тропическое солнце; европейцы же должны прикрывать голову даже в сумрачные дни, ибо смертельные солнечные лучи, вертикально падающие вблизи экватора, легко проникают через любую облачность, даже во время сильного дождя. «Снимешь свой “топи” хотя бы на один миг, и ты умрешь». «Топи» был настолько прочен, что его хватало на весь срок службы, и согласно обычаю его торжественно, под восторженные крики, выбрасывали в океанские воды перед отбытием на родину^{114}.

Еще на корабле Эрик имел возможность наблюдать расовое, социальное и имущественное расслоение между британцами и обслуживающим персоналом, набранным в основном из индийцев. К его удивлению, к обслуге, на которую смотрели сверху вниз, относились не только рядовые матросы, но и корабельные специалисты, которых держали в черном теле. Он вспоминал, что видел одного из корабельных мастеров, тайком подбиравшего объедки с обеденного стола, и заключал: «Сквозь расстояние более чем в 20 лет я всё еще смутно чувствую удивление, случайно обнаружив разрыв между функцией и вознаграждением; открытие, что обладающий высоким опытом мастер, который в буквальном смысле слова держал в своих руках наши жизни, охотно таскал остатки пищи с нашего стола, дало мне больший урок, чем тот, который я мог получить, прочитав полдюжины социалистических брошюр»^{115}.

Первое действительно острое столкновение с колониальной действительностью произошло во время остановки на Цейлоне (нынешняя Шри-Ланка). В отличие от видавших виды спутников Эрик был потрясен увиденным. Один из грузчиков-кули не справился с огромной ношей, закрепленной у него на спине, пошатнулся и замедлил движение остальных. Наблюдавший за работой полицейский сержант так толкнул несчастного, что тот растянулся на палубе, потерял сознание и был буквально выброшен на берег стражей. Особенно ужаснуло Эрика то, что, как ему показалось, никто, кроме него, не был шокирован этой сценой. Он писал позже: «Несколько пассажиров, включая женщин, одобрили происшедшее… Здесь были обычные достойные среднего класса люди… наблюдавшие сцену без каких-либо эмоций, кроме легкого одобрения. Они были белыми, а кули был черным. Иначе говоря, он был недочеловек, своего рода животное»^{116}.

С самого начала симпатии Блэра были в основном на стороне туземцев, к которым другие полицейские офицеры относились в лучшем случае снисходительно, а как правило — безразлично и даже жестоко. Эрик не очень часто, но всё же высказывал свои взгляды равным ему по званию: «Неправильно, оказавшись в чужой стране, вести себя господином, даже если к тебе относятся как к нежелательному лицу»^{117}. При этом сам он тоже мог грубо обойтись с местным жителем и даже ударить его, хотя и ненавидел за это и себя, и систему, породившую такой порядок.

В ноябре 1922 года началась служба Эрика Блэра в индийской имперской полиции. Прибыв в Рангун, Блэр явился к генеральному инспектору полиции, резиденцией которого было величественное здание в центре города, носившее почему-то название Секретариат. Он сразу же получил назначение и на следующий день погрузил свой небольшой багаж на местный поезд, передвигавшийся чуть ли не со скоростью пешехода. Вначале Блэр служил в городе Мандалае, втором по величине в колонии, бывшей столице Бирманской империи. Название города было хорошо известно благодаря одноименной поэме Р. Киплинга (1892). Город был окружен несколькими буддистскими храмовыми комплексами, которые Эрик с огромным интересом осматривал в свободное время.

Пребывание в Мандалае началось с посещения еще одних курсов для полицейских, на которых изучались не только сборники местных законов и распоряжений, но также бирманский язык. Натренированный в овладении языками, Эрик стал пользоваться разговорным бирманским очень быстро^{118}. Соученик по подготовительным курсам Роджер Бидон, которому язык давался с трудом, с завистью вспоминал, как легко Эрик овладевал совершенно чуждым лексиконом: «Мне рассказывали, что ко времени, когда он покинул Бирму, он мог отправиться в любой монастырь и свободно болтать с монахами». В то же время Бидон отмечал, что Блэр не то чтобы держался особняком, но не любил разговаривать, не посещал клуб и танцы, вообще был не очень общительным, хотя и вел себя с окружающими по-приятельски. На Бидона произвели впечатление высокий рост и худоба его товарища: «Он был длинный и тонкий… Одежда как бы висела на нем»^{119}. Впрочем, на групповой фотографии 1923 года Блэр среди сослуживцев и инструкторов подготовительной школы (третий слева во втором ряду) — самый высокий и стройный, вполне аккуратно одетый — производил вполне «боевое» впечатление^{120}. Если он и чувствовал себя не в своей тарелке, то старался никак не показывать этого посторонним, тщательно скрывал свое настроение.

Скитания по Бирме

По окончании курсов Блэр в течение года был стажером, а затем по велению начальства перемещался из одного района Бирмы в другой, находясь на одном месте от нескольких месяцев до года. Такова была местная практика: чтобы добиться существенного повышения и получить в свое распоряжение обширный полицейский регион, необходимо было прослужить в разных местах страны, приобрести опыт.