Орлеанская девственница - [48]

Но полно сладких и отрадных чар;

Их любят все, их голос – голос бога;

Есть и плуты, но ведь и честных много!»

Бонно ей возразил: «Увы! Увы!

Пустое дело говорите вы!

Пора обедать, а кошель потерян».

Его все утешают: всяк уверен,

Что в скором времени и без труда

Забудется случайная беда.

Решили двинуться сию минуту

Все в город, к замку, к верному приюту,

Где и король, и каждый паладин

Найдут постель, еду и много вин.

Оделись рыцари во что попало,

На дамах тоже платья было мало,

И добрались до города гуськом,

Одни в чулках, другие босиком.

Конец песни восемнадцатой

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Смерть храброго и нежного Ла Тримуйля и прелестной Доротеи. Суровый Тирконель делается картезианцем

Из чрева Атропос ты рождена,

Дочь смерти, беспощадная война,

Разбой, который мы зовем геройством!

Благодаря твоим ужасным свойствам

Земля в слезах, в крови, разорена.

Когда на смертного идут согласно

Марс и Амур и рыцаря рука,

Что в тайные минуты неги страстной

Была так ласкова, нежна, легка,

Пронзает грудь уверенно и грубо,

Которой для него дороже нет,

Грудь, где его пылающие губы

Столь трогательный оставляли след;

Когда он видит, как тускнеет свет

В дышавших преданной любовью взорах, —

Такая участь более мрачна,

Чем гибель ста солдат, за жизнь которых

Монетой звонкой уплатить сполна

Успела королевская казна.

Вновь получив рассудка дар убогий,

Который нам в насмешку дали боги,

Король, отрядом окружен своим,

Скакал вперед, желаньем битв томим.

Они спешили к стенам городским

И к замку, чьи хранили укрепленья

Доспехов Марсовых обширный склад,

Мечей, и пушек, и всего, что ад

Нам дал для страшного употребленья.

Завидев башни гордые вдали,

Они поспешно крупной рысью шли,

Горды, самоуверенны, упрямы.

Но Ла Тримуйль, который, возле дамы

Своей гарцуя, о любви шептал,

От спутников нечаянно отстал

И сбился тотчас же с пути. В долине,

Где звонко плещется источник синий

И, возвышаясь вроде пирамид,

Строй кипарисов сладостно шумит,

Где все полно покоя и прохлады,

Есть грот заманчивый, куда Наяды

С Сильванами уходят в летний зной.

Там ручеек капризною волной

Красивые образовал каскады;

Повсюду травы пышно разрослись,

Желтофиоль, и кашка, и мелис,

Жасмин пахучий с ландышем прелестным,

Шепча как будто пастухам окрестным

Привет и приглашение прилечь.

Всем сердцем славный Ла Тримуйль их речь

Почувствовал. Зефиры, нежно вея,

Любовь, природа, утро, Доротея —

Все чаровало душу, слух и взгляд.

Любовники сойти с коней спешат,

Располагаются на травке рядом

И предаются ласкам и усладам.

Марс и Венера с высоты небес

Достойнее б картины не сыскали;

Из чащи нимфы им рукоплескали,

И птицы, наполняющие лес,

Защебетали слаще и любовней.

Но тут же рядом был погост с часовней,

Обитель смерти, мертвецов приют;

Останки смертные Шандоса тут

Погребены лишь накануне были.

Над прахом два священника твердили

Уныло «De Profundis»[84]. Тирконель

Присутствовал во время этой службы

Не из-за благочестья, а из дружбы.

Одна у них была с Шандосом цель:

Распутство, бесшабашная отвага

И жалости не ведавшая шпага.

Привязанность к Шандосу он питал,

Насколько мог быть Тирконель привязан,

И, что убийца будет им наказан,

Он клятву злобную у гроба дал.

В окошко он увидел меж ветвей

Пасущихся у грота двух коней.

Он направляется туда; со ржаньем

Бегут к пещере кони от него,

Где, отданные сладостным желаньям,

Любовники не видят ничего.

Поль Тирконель, чей бессердечный разум

Чужого счастия был вечный враг,

Окинул их высокомерным глазом

И, подойдя к ним, закричал: «Вот как!

Так вот какой срамной разгул устроя,

Вы память оскорбляете героя!

Отбросы жалкого двора, так вот

Что делаете вы, когда умрет

Британец, полный доблести и силы!

Целуетесь вы у его могилы,

Пастушеский разыгрывая рай!

Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,

Твоею ли рукой британский воин.

Которому ты даже недостоин

Служить оруженосцем, срам и стыд,

Каким-то странным образом убит?

Что ж на свою любовницу глядишь ты

И ничего в ответ не говоришь ты?»

На эту речь Тримуйль сказал в ответ:

«Средь подвигов моих – такого нет.

Великий Марс всегда распоряжался

Судьбою рыцарей и их побед, —

Он так судил. С Шандосом я сражался,

Но более счастливою рукой

Британский рыцарь был смертельно ранен;

Хотя сегодня, может быть, и мной

Наказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть

Рябит волны серебряную грудь,

Растет, бурлит, срывает мачты в воду,

Распространяя страх на всю природу, —

Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,

Готовясь к поединку, говорили

Обидные и колкие слова.

Без панцирей и шлемов оба были:

Тримуйль в пещере бросил кое-как

Копье, перчатки, панцирь и шишак —

Все, что необходимо для сраженья;

Себя удобней чувствовал он так:

Помеха в час любви вооруженье!

Был Тирконель всегда вооружен,

Но шлем свой золотой оставил он

В часовне вместе со стальной кольчугой —

В сражениях испытанной подругой.

Лишь рукояти верного клинка

Не выпускает рыцаря рука.

Он обнажает меч. Тримуйль мгновенно

Бросается к оружью своему;

Противника, смотрящего надменно,

Готовый наказать, кричит ему,

Пылая гневом: «Погоди, дружище,

Сейчас отведаешь ты славной пищи,

Разбойник, притворившийся ханжой,

Чтобы смущать любовников покой!»

Вскричал – и устремляется на бритта.

Так на фригийских некогда полях