Орлеанская девственница - [47]

Карл увидал еще двух неизвестных,

Скрывавших лица, словно бы стыдясь.

«Кто это?» – молвил он, с огнем во взоре.

Газетчик отвечал: «Сказать не грех,

Что это доблестнейшие из всех,

Кто собирается пуститься в море.

Один из них Фантен, святой аббат.

Он любит знатных, он незнатным рад.

Он пастырь душ живых. Но все ж толкала

Его порой и к умиравшим страсть,

Чтоб исповедать их и обокрасть,

Другой – Бризе, монахинь попечитель;

Он прелестей их тайных не любитель,

Предпочитая мудро их казну.

Не ставлю это я ему в вину:

Он не любил металла, но боялся,

Чтоб тот безбожным людям не достался.

Последний из ссылаемых в Марсель —

Моя опора, добрый Ла Бомель.

Из всей моей ватаги лицемерной

Он самый подлый, но и самый верный.

Рассеян он немного, грех тот есть;

Ему порою, меж трудов, случалось

В карман чужой, как будто в свой, залезть,

Но чье перо с его пером сравнялось!

Он знает, сколь для немощных умов

Тлетворна истина; он понимает,

Что свет ее опасен для глупцов,

Что им тупица злоупотребляет,

И дал обет сей мудрый человек

Ни слова правды не сказать вовек.

Я, мой король, ее вещаю смело;

Мне дороги и вы, и ваше дело,

И я потомкам говорю о том.

Но я молю вас: не воздайте злом

Нам, клеветой униженным жестоко;

Спасите добрых из сетей порока;

Освободите, оплатите нас;

Клянусь, писать мы будем лишь для вас».

Он тут же речь составил; в ней со страстью

К единству звал он под законной властью,

Клял англичан и утверждал, что в нем

Нашел опору королевский дом.

Карл, слушая, вздыхал посередине,

Глядел на всех, исполненный забот,

И тут же объявил, что их отныне

Под покровительство свое берет.

Прекрасная Агнеса, стоя рядом,

Растроганным на всех сияла взглядом.

Она была добра: известно нам,

Что женщины, служащие Киприде,

Чувствительней других к чужой обиде.

Она сказала: «Этим молодцам

День выдался сегодня очень славный:

Они впервые в жизни видят вас

И празднуют освобожденья час.

Улыбка ваша – счастья признак явный.

О, как могли судейские чины

Не признавать хозяина страны,

С законным государем не считаться!

Им судьями не должно называться!

Я видела, как эти господа,

Блюстители престола и свободы.

Тупые и надменные всегда,

Забрали королевские доходы,

В суд вызвали монарха своего

И отняли корону от него.

Несчастные, стоящие пред вами,

Преследуемы теми же властями;

Они вам ближе сыновей родных;

Изгнанник вы, – отмстите же за них».

Ее слова монарха умилили:

В нем чувства добрые всесильны были.

Иоанна же, чей дух был не таков,

Повесить предложила молодцов,

Считая, что давно бы всем Фрелонам

Пора болтаться по ветвям зеленым;

Но Дюнуа не согласился с ней:

Он был благоразумней и умней.

«У нас порой в солдатах недостаток,

Нам не хватает рук во время схваток;

Используем же этих молодцов.

Для приступов, осады и боев

Нам не нужны писаки и поэты;

Их ремесло я изменить готов,

Им в руки дав не весла, а мушкеты.

Они бумагу пачкали; пускай

Теперь идут спасать родимый край!»

Король французов был того же мненья.

Тут обуял несчастных пленных страх,

Все бросились к его ногам, в слезах.

Их поместили около строенья.

Где Карл, в сопровождении двора,

Решил остаться на ночь до утра.

Агнеса так была душой добра,

Что пир решила им устроить редкий:

Бонно им снес монаршие объедки.

Карл весело поужинал, потом

Лег отдохнуть с Агнесою вдвоем.

Проснувшись, оба раскрывают вежды

И видят, что исчезли их одежды.

Агнеса тщетно ищет их кругом, —

Их нет, как и жемчужного браслета,

А также королевского портрета.

У толстого Бонно из кошелька

Похитила какая-то рука

Все деньги христианнейшей короны.

Ни ложек нет, ни платьев, ни куска

Говядины. Койоны и Фрелоны,

Минуты лишней не теряя зря,

Заботою и рвением горя,

Немедля короля освободили

Ото всего, чем был он окружен.

Им думалось, что мужеству и силе

Противна роскошь, как учил Платон.

Они ушли, храня монарха сон,

И в кабаке добычу поделили;

Там ими был написан и трактат

Высокохристианский о презренье

К земным благам и суете услад.

Доказывалось в этом сочиненье,

Что все на свете – братья, что должно

Наследье божье быть поделено

И каждому принадлежать равно.

Впоследствии святую книгу эту,

По праву полюбившуюся свету,

Дополнила ученых справок тьма,

Для руководства сердца и ума.

Всю свиту королевскую в смущенье

Повергло дерзостное похищенье,

Но не найти нигде уже вещей.

Так некогда приветливый Финей,

Фракийский царь, и набожный Эней

Чуть было не утратили дыханья

От изумленья и негодованья,

Заметив, что у них ни крошки нет,

Что гарпии пожрали их обед.

Агнеса плачет, плачет Доротея,

Ничем прикрыться даже не имея,

Но вид Бонно, в поту, почти без сил,

Их все-таки слегка развеселил.

«Ах, боже мой, – кричал он, – неужели

У нас украли все, что мы имели!

Ах, я не выдержу: нет ни гроша!

У короля добрейшая душа,

Но вот развязка – посудите сами,

Вот плата за беседу с мудрецами».

Агнеса, незлобивая душой

И скорая всегда на примиренье,

Ему в ответ: «Бонно мой дорогой,

Не дай господь, чтоб это приключенье

Внушило вам отныне отвращенье

К науке и словесности родной:

Писателей я очень многих знала,

Не подлецов и не воров нимало,

Любивших бескорыстно короля,

Проживших, о подачках не моля,

И говоривших прозой и стихами

О доблестях, но доблестных делами;

Общественное благо – лучший дар

За их труды: их наставленье строго,