Орлеанская девственница - [46]

Испытывала воля провиденья;

Его воспитывали кое-как;

Его преследовал Бургундский враг[82];

Отец лишил законного владенья;

К суду юнец несчастный призван был

Парламентом Парижа близ Гонессы;

Британец лилии его носил;

Ему порой не удавалось мессы

Прослушать; он скитаться и блуждать

Привык. Любовница, друг, дядя, мать —

Все предали его и все забыли.

Агнесою воспользовался бритт;

Благодаря нечистой адской силе

Искусным волшебством Гермафродит

Ему к любимой преградил дорогу.

Он в жизни много испытал обид,

Но он их вынес, – так угодно богу.

Покинув замок, где не так давно

Агнеса, паладины и Бонно

Коварство Вельзевула испытали,

Любовники, беседуя, скакали;

По краю леса ехали они,

Что назван Орлеанским в наши дни.

Еще супруга сонная Тифона

Едва мешала краски небосклона,

Как вдруг суровой Девственницы взгляд

Заметил за деревьями солдат

В коротких юбках; на их куртках были

Три леопарда средь французских лилий.

Король остановил коня. Ему

Неясна даль была сквозь полутьму.

Сам Дюнуа считал, что дело странно.

Агнеса же, едва тая испуг,

Шепнула королю: «Бежим, мой друг».

Приблизившись, увидела Иоанна

Каких-то пленных, по двое, в цепях;

Их лица выражали скорбь и страх.

«Увы! – она отважно восклицает. —

Ведь это рыцари. Священный долг

Освободить их нам повелевает.

Покажем бриттам, будь их целый полк,

Что может Дюнуа, что может Дева!»

И, копья наклонив, дрожа от гнева,

Они бросаются на часовых.

Заметив вид их грозный и надменный,

Услышав, как ревет осел священный,

Трусливые воители тотчас,

Как стая гончих, исчезают с глаз.

Иоанна, гордая удачной схваткой,

Приветствовала пленных речью краткой:

«О рыцари, добыча злых оков,

Пред королем-защитником склонитесь,

Ему служить достойно поклянитесь,

И бросимся совместно на врагов».

Но рыцари на это предложенье

Не отвечали вовсе. Их смущенье

Еще усилилось. Читатель мой,

Ты хочешь знать, кто эти люди были,

Стоявшие безмолвною толпой? То были жулики.

Их присудили, И, право же, заслуженно вполне,

Грести на Амфитритиной спине[83];

Узнать легко их по нарядам было.

Взглянув на них, король вздохнул уныло,

«Увы, – он молвил, – суждено опять

Горчайшую печаль мне испытать.

Державой нашей англичане правят,

Чинят расправу и творят свой суд!

Их величают, их в соборах славят,

Их властью подданных моих ведут

На каторжные страшные работы!..»

И государь, исполненный заботы,

К молодчику приблизиться решил,

Который во главе отряда был.

Мерзавец тот смотрел ужасно скверно:

Он рыжей бороды давно не брил;

Улыбкой рот кривился; лицемерно

Двоился взгляд трусливый и косой;

Казалось, что всклокоченные брови

Какой-то замысел скрывают злой;

На лбу его – бесчинство, жажда крови,

Презренье правил, свой на все закон;

К тому же скрежетал зубами он.

Обманщик гнусный, видя властелина,

Улыбкой, выражением лица

Походит на почтительного сына,

( Который видит доброго отца.

Таков и пес, свирепый и громадный,

Охрипнувший от лая, к драке жадный:

Хозяина заметив, он юлит,

Он самый льстивый принимает вид

И кротче агнца ради корки хлеба.

Иль так еще противник дерзкий неба,

Из ада вырвавшись и спрятав хвост,

Является меж нас, любезен, прост,

И, как отшельник, соблюдает пост,

Чтоб лишь верней смутить ночные грезы

Святой сестры Агаты или Розы.

Прекрасный Карл, обманутый плутом,

Его ободрил ласково. Потом

Спросил его, исполненный заботы:

«Скажи мне, друг, откуда ты и кто ты,

Где родился, как жил, чем промышлял,

И кто, сводя с тобой былые счеты,

Тебя так беспощадно наказал?»

Печально отвечает осужденный:

«О мой король, чрезмерно благосклонный!

Из Нанта я, зовут меня Фрелон.

Я к Иисусу сердцем устремлен;

Живал в монастырях, живал и в свете,

И в жизни у меня один закон:

Чтоб были счастливы и сыты дети.

Я отдал добродетели себя.

В Париже с пользою работал я,

Насмешки едкой в ход пуская плети.

Моим издателем был сам Ламбер;

Известен я на площади Мобер;

Там равный мне нашелся бы едва ли.

Безбожники, конечно, обвиняли

Меня в различных слабостях; порой

Не прочь бывали счеты свесть со мной;

Но для меня судья – одна лишь совесть».

Растрогала монарха эта повесть.

«Утешься и не бойся ничего, —

Он говорит ему. – Ответь мне, все ли

Из тех, кого в Марсель угнать хотели,

Добро, как ты, чтут более всего?»

«Любой мое занять достоин место,

Бог мне порукой, – отвечал Фрелон. —

Из одного мы и того же теста.

Сосед мой, например, аббат Койон,

Что б там ни говорили, добрый малый,

Благоразумный, сдержанный, не шалый,

Не забияка и не клеветник.

Вот господин Шоме, невзрачный, серый,

Но сердцем – благочестия родник;

Он рад быть высеченным ради веры.

Вон там Гоша. Он в текстах, видит бог,

Раввинов лучших посрамить бы мог.

Вот тот, в сторонке, – адвокат без дела:

Он бросил суд, он божий раб всецело.

То Саботье. О, мудрых торжество!

О, ум тончайший! О, святой священник!

Он предал господина своего,

Но ведь немного взял за это денег.

Он продался, но это не беда.

Он занимался, как и я, писаньем,

Печати послужил он с дарованьем,

Полезен будет он и вам всегда.

В наш век ведь отданы успех и слава

Лишь тем из авторов, кто грязен, право!

Нас, бескорыстных, зависть оплела.

Таков удел всего святого. Эти ль

Презренные нас удивят дела?

Всегда, везде гонима добродетель,

Король! Кто знает это лучше вас?»

Внимая звуку слов его столь лестных,