Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести - [200]

Ее будить явилася она.

Так говоря забывшейся подруге,

Распахивает двери второпях…

О, боги! Что за зрелище! В испуге

Она три раза крестится… «Ах! Ах!»

Едва ли так смутилась Афродита,

Когда Вулкан, накинув невод свой,

Всем небожителям явил открыто

Ее под Марсом, пленной и нагой.

Иоанна, увидав, что Доротея

Всему свидетельница, замерла,

Потом себя в порядок привела

И так заговорила, не робея:

«Здесь тайна есть великая, мой свет;

За короля я принесла обет;

И если видимость немного странна,

Мне очень жаль, но вы должны молчать.

И я умею дружбу уважать:

Придет пора, и промолчит Иоанна.

А главное — ни слова Дюнуа;

Узнает он, и Франция пропала».

Иоанна, эти говоря слова,

С постели встав, вооружаться стала,

Но Доротея, с полной прямотой,

Ей отвечала в крайнем изумленье:

«Сказать по правде, в этом приключенье

Не разбирается рассудок мой.

Не проболтаюсь, я вам обещаю;

Мучения любви сама я знаю

И горькою научена судьбой

Прощать ошибки сердца молодого.

Я всяческие вкусы чтить готова,

Но признаюсь, не в силах я понять:

Вы Дюнуа могли бы обнимать, —

Так для чего вам предаваться власти

Какой-то низменной ослиной страсти?

Как не отвергнуть этот гнусный срам,

Приличествующий одним скотам;

И как не быть заране пораженной,

Испуганной, разбитой, изумленной

. . . . . . . .

И как возможно, без сопротивленья,

Сознательно, не чуя отвращенья,

Не различая ни добра, ни зла,

Позорнейшее утолять влеченье,

Предпочитая рыцарю осла,

И даже видеть в этом наслажденье?

А между тем вы наслаждались, да;

Ваш взор пылал без всякого стыда.

Или во мне естественности мало,

Но только знаю: мне бы не был мил

Ваш кавалер». Иоанна отвечала

Со вздохом: «Ах! Когда б он вас любил!»

Письмо королю Прусскому о трагедии «Магомет» Перевод Н. Полляк

[Декабрь] 1740 года.

Сир,

я поступаю ныне, как паломники Мекки, которые, покинув священный город, оборачиваются, чтобы бросить в его сторону еще один взгляд; подобно им, я вновь обращаю взор свой к Вашему двору. Сердце мое глубоко чувствует милости Вашего величества и проникнуто печалью, оттого что не может оставаться долее подле Вас. Беру на себя смелость послать Вам новую версию трагедии о Магомете, с первыми набросками которой Ваше величество пожелали ознакомиться некоторое время тому назад. Этим я, в большей мере, воздаю должное любителю искусств, строгому ценителю и, главное, философу, чем плачу свой долг государю.

Вы знаете, Ваше величество, какие чувства воодушевляли меня на сей труд: любовь к человечеству и отвращение к фанатизму; пером моим водили две эти добродетели, достойные постоянно стоять на страже у Вашего трона. Я всегда считал, что трагедия не может быть просто зрелищем, которое трогает, но не исправляет сердца. Что нам до страстей и бед какого-нибудь древнего героя, если они не служат полезным уроком? Все признают, что комедия о Тартюфе, это образцовое произведение, коему нет равного у других народов, принесло человечеству большую пользу, показав лицемерие во всей его мерзости; так почему же не попытаться сочинить трагедию и в ней нанести удар той гнусности, которая соединяет в себе лицемерие одних и исступление других? Почему не поднять голос против злодеев прошлого, знаменитых основоположников суеверия и фанатизма, тех, кто впервые схватил на алтаре нож, чтобы отдать на заклание строптивых, не желающих принять их воззрения?

Иные скажут, что времена такого рода преступлений давно миновали, что больше на земле не будет Бар-Кохбы, Магомета, Иоанна Лейденского^{841} и им подобных, что пламя религиозных войн угасло; но думать так — значит, по-моему, делать слишком много чести человеческой природе. Отрава фанатизма существует и поныне, хотя распространена и не столь широко; эта чума, на первый взгляд обезвреженная, то и дело порождает новые миазмы, способные заразить всю землю. Разве не в наши дни севеннские пророки^{842} убивали во имя божье тех членов своей секты, которые не проявляли должной покорности?

События, выведенные мною в этой пиесе, устрашающи; не знаю, заходил ли когда-либо театр так далеко в живописании ужасного. Молодой человек, добродетельный от рождения, попадает под власть фанатизма и убивает старца, который любит его; он думает, что служит богу, а на деле, сам того не ведая, становится отцеубийцей; на это преступление его посылает злодей и обманщик и в награду за убийство сулит ему кровосмесительную любовь. Должен признать, что вывожу на подмостки театра нечто омерзительное; но ведь и Вы, Ваше величество, не считаете, что трагедия должна показывать только объяснения в любви, ревность и бракосочетание.

История повествует о деяниях, куда более страшных, чем придуманное мною для этой пиесы. Мой Сеид, по крайней мере, не знает, что поднял руку на родного отца; нанеся удар, он испытывает раскаяние столь же великое, как и совершенное им злодейство. А вот Мезере рассказывает, что в Мелёне некий отец собственноручно убил своего сына из религиозных побуждений и нисколько в этом не раскаивался. Известна также история братьев Диас: в начале смут, поднятых Лютером, один из них жил в Риме, другой в Германии. Бартоломе Диас, узнав, что его франкфуртский брат впал в лютеранскую ересь, покидает Рим с намерением убить вероотступника, едет в Германию и убивает его. Я сам читал у испанского автора Эрреры следующие слова: «Бартоломе Диас подвергал себя большой опасности, задумав такое дело; но ничто не может поколебать благородное сердце, когда им руководит чувство чести». Христианин Эррера — последователь святой веры, которая осуждает жестокость, которая учит страдать, а не мстить, убежден, по-видимому, что чувство чести может вести к кровопролитию и братоубийству. И в ответ на столь сатанинские мысли не раздается единодушный крик негодования!