Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести - [199]

Рубином отливало то питье,

Что в погребах своих, благословенных

Хранит Сито. В другом конце шатра,

Под сенью драгоценного ковра,

Большой диван, украшенный с любовью,

Подушками манивший к изголовью,

Сулил покой и негу до утра.

Утонченное всюду было что-то;

Жить, как француз, была мечта Тальбота.

Немедленно увидеть хочет он

Ту, чьими прелестями он пленен.

Он от волненья места не находит.

Он требует ее, зовет, и вводят

К нему урода, в лентах, кружевах

И фута с три, хоть и на каблуках.

Он видит воспалившиеся веки,

Из глаз какой-то желтой слизи реки

И нос, крючком спускающийся вниз,

Чтоб с подбородком вздернутым сойтись.

Тальбот решил, что это привиденье;

Он крикнул так, что все пришло в движенье.

Страшилище, подобное сове,

Была сестра почтенного Луве,

Которая гордилась чрезвычайно,

Что и ее хотят похитить тайно.

А госпожа Луве, потрясена

Печальною ошибкою, стонала

В бессильной ярости; так ни одна

Еще сестра сестру не проклинала.

Была бедняжка от любви пьяна,

И описать я, право, не сумею,

На что способной сделалась она,

Лишь только ревность овладела ею.

Осел вернулся к Деве, полн огня.

Иоанна, виду не подав нимало,

Но радуясь в душе, пробормотала:

«Ужель вы, сударь, любите меня?»

«Люблю ль я вас? О, что сказать, не знаю, —

Осел ответил, — я вас обожаю.

Как к францисканцу вас я ревновал!

С каким восторгом я подставил спину

Наезднику, который вас спасал,

Рубя с размаху бритую скотину!

Но мне ужасней всякого врага

Ублюдок этот, этот Дюнуа!

От ревности горя, не без причины

 Его я перенес за Апеннины.

Что ж! Он вернулся; вам открылся он;

Красивей он — но не сильней влюблен.

Иоанна! Украшение вселенной,

О Дева девственности несравненной,

Ужели Дюнуа — избранник твой?

Нет, должен я быть избранным тобой.

Ах, коль узнать, чем сладостна ослица,

Мне помешала вышняя десница,

Коль, нежное неведенье храня,

Остался до сих пор невинным я,

Коль вынес я из-за тебя немало,

Коль, этой страсти ощущая жало,

Забыл я в небо улететь опять

И коль меня так часто ты седлала,

Позволь же и тебя мне оседлать».

Признанье это услыхав, Иоанна

Была, конечно, гневом обуяна;

Однако все-таки была она,

Коль правду говорить, и польщена,

И нежно улыбалась, еле веря,

Что красота ее прельстила зверя.

Как в полусне, к ослу ее рука

Простерлась вдруг, отдернулась слегка;

Она краснеет; но, собрав все силы

И успокоясь, говорит: «Мой милый,

Вы тщетною надеждой пленены;

Мы позабыли честь родной страны;

Мы с вами слишком непохожей масти;

Я не могу ответить вашей страсти.

Я буду защищаться. Это грех!»

Осел в ответ: «Любовь равняет всех.

Ведь Леды с лебедем роман известный

Ее не сделал женщиной бесчестной.

Ведь дочь Миноса, в лучшем цвете лет,

Из-за быка отказывала многим,

Предпочитая спать с четвероногим.

Ведь был орлом похищен Ганимед,

И полюбила нежная Филира

Морского бога, ставшего конем».

Он говорил; а бес, сидевший в нем,

Исконный автор баснословий мира,

Нашептывал примеры без числа

И мудрости преисполнял осла.

Иоанна слушала; о, сила слова!

От уха к сердцу множество дорог.

Пред блеском красноречия такого

Она молчит, она мечтать готова.

Любить осла, ему отдать цветок!

Ужели это ей назначил рок,

Когда она дарила раз за разом

Погонщиков и рыцарей отказом,

Когда, по вышней милости, Шандос

Пред нею поражение понес?

Но ведь ее осел — любовник горний;

Он рыцаря блестящей и проворней;

Какая нежность, что за ум и вкус;

Ведь на него садился Иисус;

Он в небесах вкушал от райских брашен;

Как серафим, он крыльями украшен;

На зверя он и не похож ничуть;

Скорее в нем божественная суть.

Всех этих мыслей грозовая сила

Иоанне кровь и голову кружила.

Так иногда, среди морских широт,

Властитель ветра и властитель вод

Спешат, один — от пламенного юга,

Другой — оттуда, где снега и вьюга,

И настигают судно где-нибудь,

Что к Суматре иль Яве держит путь;

 Корабль то к небесам как будто вскинут,

То с высоты на скалы опрокинут,

То словно исчезает в бездне вод

И медленно из ада восстает.

Так наша Дева бурей обуяна.

Осел настойчив, и, смутясь, Иоанна

Не удержала в трепетных руках

Кормила, именуемого «разум».

Неведомый огонь блеснул в глазах,

Все чувства в ней заволновались разом;

Исчезла бледность тусклая, и вновь

Ее ланиты оживила кровь.

Влюбленного витии жест ужасный

Вставал скалой особенно опасной.

Иоанна над собой теряет власть;

Во влажных взорах загорелась страсть;

Она склонилась головой к постели;

Смущенный взгляд мерцает еле-еле;

Но снизу все-таки глядит она;

Могучая краса обнажена;

Она подняла спину в томной лени

И подогнула под себя колени.

Так Тибувиль и герцог де Виллар,

Как Цезарь, грешную любовь изведав,

Когда их сожигает томный жар,

Склоняя голову ждут Никомедов.

. . . . . . . .

Лукавый мальчик, чья стрела желанна

И людям, и бессмертным, и ослам,

На крылышках паря по небесам,

Смотрел с улыбкой нежной, как Иоанна

С любовником своим себя вела,

С ним загораясь страстию одною,

Миг торопила, чтобы стать женою,

И прижималась, ласково мила,

Мясистым крупом к животу осла.

. . . . . . . .

Как вдруг раздался голос близ нее:

«Иоанна, меч берите и копье;

Вставайте: Дюнуа уже под стягом;

Сегодня бой; уже походным шагом

За королем выходит наша рать;

Скорее одевайтесь; время ль спать?»

То юная взывала Доротея;

К Иоанне чувства нежные лелея,

От слишком затянувшегося сна