Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести - [198]

Как Дева и бастард, разя мечами,

Его покрыли срамом без конца,

Уйдя насильно из его дворца,

Остерегался чествовать пирами

Героев, пойманных его сетями.

Он был суров с невольными гостями

И в погреб их глубокий заточил.

Однажды канцлер, в длинном облаченье,

Явившись к заключенным, объявил

Хозяина священное веленье:

«Вам будет полагаться хлеб и квас

И раз в неделю порка в довершенье,

Пока один или одна из вас

Не выполнит свое предназначенье;

Тогда всю полудюжину он спас.

Подумайте над этим; пусть открыто

Полюбит кто-нибудь Гермафродита.

Любви и хочет и достоин он.

А коль не будет удовлетворен,

Вас высекут, — таков его закон».

Он вышел вон. По окончанье речи

Шесть заключенных собрались на вече.

Но кто же будет в жертву принесен?

Агнеса молвила: «В моей ли власти

Быть раненной стрелою нежной страсти?

Не от меня зависит, что люблю

И верность сохраняю королю».

Глаза Агнесы, полные печали,

Глазам Монроза томно отвечали.

Монроз сказал: «Той, кем душа жива,

Не изменю и ради божества.

Я равнодушен к ста Гермафродитам

И для нее желал бы быть избитым».

«И я для милого пролила б кровь, —

Сказала Доротея. — Где любовь,

Там скрашены ужаснейшие муки:

Что нам мученья, если нет разлуки?»

А Ла Тримуйль к ее ногам приник

И отдавался скорби бесконечной,

Слегка смягченной радостью сердечной.

Откашлявшись два раза, духовник

Сказал им: «Господа, и я был молод;

Те времена прошли; суровый холод

Избороздил морщинами мой лик.

Что я могу? Мое ли это дело?

Я — королевский духовник, монах;

Бессилен я помочь в таких делах».

Поль Тирконель решительно и смело

Встает и заявляет: «Ну, так я!»

Сказал, и общество повеселело,

Надежду на спасенье затая.

Когда минула ночь, Гермафродиту,

Который утром женщиной бывал,

Поль нежное посланье написал,

Чтобы его доставить через свиту,

И приложил короткий мадригал,

Где редкостного вкуса достигал.

Песнь XXI

В том виде, как она печаталась в изданиях, включавших восемнадцать и двадцать четыре песни

Я должен рассказать, конец какой

Имели хитрости Гермафродита,

Как Тирконель наказан был судьбой,

Какая благородная защита

Была оказана отцом святым

Агнесе с Доротеей и с каким

Искусством было колдовство разбито.

Затем подробно расскажу вам, как

Осел у Дюнуа похитил Деву

И как за этот грех господню гневу

Подвергся верности и чести враг.

Но о сражении у Орлеана

И о разгроме английского стана

Я ранее поведать должен вам.

Ты торжествуешь, бог любви! О, срам!

О злой Амур, ведь ты предать собрался

Оплот и славу Франции врагам!

То, перед чем британец колебался,

То, что Бедфорд и опытность его,

То, что рука Тальбота самого

Не сделали, ты совершить берешься.

Ах, пламень твой, сжигающий в тиши, —

Мученье тела, пагуба души!

Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!

Тому два месяца, порхая там,

Где сто бойцов, служа двум королям,

Дрались, удары нанося без счета,

Ты ранил в сердце грозного Тальбота,

 Стрелу из первого колчана взяв.

В тот день, в стенах французского оплота,

Минуту перемирия избрав,

Беседовал он, пользуясь моментом,

С Луве, невозмутимым президентом.

За ужином, на скромном торжестве,

Присутствовала госпожа Луве,

С лицом надменным и довольно хмурым,

За что незамедлительно была

Наказана обиженным Амуром:

Ей сердце жгучим пламенем зажгла

Родящая безумие стрела,

И молодая президентша разом

Узнала страсть и потеряла разум.

Вообразите страшный этот бой,

И эту беспощадную осаду,

И этот приступ, страх внушавший аду,

И этот грозный орудийный вой,

Когда Тальбот с британскими полками

Стоял пред взорванными воротами

И, мнилось, на него бросала твердь

Огонь, свинец, железо, сталь и смерть.

Уже Тальбот и дерзостный и рьяный

Успел войти в ограду Орлеана

И возвышал свой голос громовой:

«Сдавайтесь все! Соратники, за мной»:

Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,

Он был похож на бога битв и смерти,

Которому сопутствуют всегда

Раздор, Судьба, Беллона и Беда.

Как бы случайно в президентском доме

Отверстья не забили одного,

К госпожа Луве в жару, в истоме

Глядела на Тальбота своего,

На лик его прекрасный и влюбленный,

Сей гордый лик, с которым бы не мог

Соперничать и древний полубог.

По жилам президентши пламя лилось,

Она забыла стыд, в ней сердце билось.

Так некогда, любовью пронзена,

Из темной ложи госпожа одна

Глядела на бессмертного Барона,

Не отрывалась от его лица.

Ждала его улыбки и поклона

И негой наслаждалась без конца.

Вот президентша, от любви сгорая,

Бросается к наперснице своей:

«Беги, беги, Сюзетта дорогая,

Скажи ему, чтоб он пришел скорей

Меня похитить; а не можешь лично,

То передай хоть с кем-нибудь другим,

Что я по нем тоскую безгранично

И ужинать хочу сегодня с ним».

Сюзетта не сама пошла, а брата

Послала в лагерь; тот исполнил все,

И через час, не боле, три солдата

Ворвались в президентово жилье.

Ворвались, женщину находят — в маске.

Она вся в лентах, в мушках и в раскраске.

На лбу кольцо искусное вилось

Из собственных или чужих волос.

Ее хватают, кутают плащами

И мчат к Тальботу тайными путями.

Надменный этот воин, чья рука

Повсюду пролагала след кровавый,

В объятиях крылатого божка

Хотел под вечер отдохнуть от славы.

Обычай требует, чтоб, кончив бой,

С любовницей поужинал герой,

И жажда нег, как некая забота,

Томит великолепного Тальбота.

Для ужина готово было все:

В лед врублено, в графинах драгоценных