Орест Кипренский. Дитя Киприды - [7]

Столь бесславно окончив академию, он остается при ней уже «по собственному желанию». Живет вне ее стен, получая небольшое пособие и продолжая посещать натурный и художественный классы. Я бы сказала, что академическая система отличалась гуманностью. Куда бы мог податься «безродный» Орест?

Все же он блистал, но только в натурном классе. Тут он был неподражаем! Достаточно сравнить ходульность фигур и условность поз в его программной композиции «Дмитрий Донской на Куликовом поле» (1805), за которую он таки получил первую золотую медаль, – и прекрасные его натурные рисунки, чтобы стало ясно: он художник живой жизни, теперешних чувств!

В натурном классе академии ставилась тогда только мужская обнаженная натура. Интересно, что, и попав в Италию, где было много возможностей писать обнаженную женскую натуру, художник сохранит верность своей академической сдержанности. Но об этом мне еще предстоит писать. Позировали в основном люди простые – крестьяне, мужская прислуга при академии и т. д. и т. п.

Вот два натурщика представляют сцену распятия (середина 1800-х годов). Но Орест пишет маслом по дереву не «мифологическую» сцену, а живых людей, их неотесанные «крестьянские» тела, ловит выражение какого-то подлинного страдания на лице у стоящего возле креста. Даже сама природа – рваные желтые облака, бушующая зелень деревьев – здесь гораздо убедительнее, чем ровный, словно раскрашенный пейзаж на исторической композиции.

А сколько экспрессии в безголовом торсе, подсвеченном красной драпировкой («Натурщик на фоне красной драпировки», 1802)! Сколько безумной энергии еще в одном его натурщике, где данное в профильном развороте тело выделено на мерцающем серо-желтом фоне бешеной игрой мышц («Натурщик», 1803, бумага серая, уголь, сангина, мел). И как он ловко разнообразит свои натурные штудии цветной бумагой, акварельной подсветкой, сангиной, мелом!

Дмитрий Сарабьянов, говоря о его ранней графике, вспоминает о барочном рисунке, построенном «на чередовании пятен и выразительности светотени»[24].

Уже тут виден грядущий блистательный колорист!

Только живое, теперешнее, трепещущее, ранимое, излучающее силу, слабость, энергию – вот что его захватывает! А «сказки» былого, исторические анекдоты как-то мало действуют на его воображение. При этом он может работать, только испытывая сильные чувства, почти экстаз! (В этом они с Карлом Брюлловым похожи.) Есть рассказ воспитателя, что, работая, мальчик Орест начинал петь, а это как раз и говорит об «экстатическом» начале, присущем его таланту.

Существует и еще одно важное свидетельство о ранних академических годах Кипренского. Исходит оно от графа Федора Толстого. Он был на год младше Ореста. И принадлежал к числу дворян-оригиналов, вызывающих у своих современников удивление (как герои русской литературы – Онегин, Печорин, Чацкий). Окончив в 1802 году Морской кадетский корпус и сделавшись мичманом (служил в гребном флоте Петербурга), он прямо в этой своей новенькой морской военной форме стал посещать «вольноприходящим учеником» классы Академии художеств.

Надо сказать, что Академия художеств была заведением «закрытого типа», напоминающим «мужской монастырь». Тут не только учились, но и годами жили студенты-академисты, отпускаемые к себе домой только в выходные и праздники.

У Ореста Кипренского родня жила далеко, он ездил на свою мызу Нежинскую очень редко и по особой просьбе – когда там что-то случалось.

Эта «закрытость» сказывалась на характере обучения и на отношении профессоров к «чужакам»: «вольнослушателей» не особенно привечали. А уж в случае с Толстым – так и вовсе его игнорировали. Тут действовала «сословная спесь» навыворот. «Простой» академический состав преподавателей знать не желал этого графа, которому вздумалось (бывают же такие причуды!) побаловаться рисованием. Федор Толстой пишет: «Странное недоброжелательство профессоров к посторонним ученикам меня чрезвычайно удивляло… На меня, первого из дворян, к тому же еще с титулом графа и в военном мундире, начавшему серьезно учиться живописи и ходить в академические классы, они смотрели с каким-то негодованием, как на лицо, оскорбляющее и унижающее их своею страстию к искусству…»[25] В особенности Толстому досаждал важный скульптор Иван Мартос, с насмешкой говоривший, что невозможно одновременно быть графом, военным и художником.

Интересно, что с этим-то Мартосом молодого Кипренского через некоторое время отправят в Москву – в качестве сопровождающего. А Карлу Брюллову, вернувшемуся из Италии в Петербург, выделят роскошную квартиру-мастерскую Мартоса, к тому времени уже умершего. Так прихотливо сплетаются художнические имена и судьбы! Да, и еще мне вспомнился любимый ученик Карла Брюллова – князь Г. Г. Гагарин, ставший прекрасным рисовальщиком и воевавший вместе с Лермонтовым на Кавказе. Сочетание княжеского титула, военного и художника.

Бедный Федор Толстой так бы и не смог как следует обучиться живописи и рисунку в академии, если бы… не Орест Кипренский. Мне кажется, что и в этом случае у Ореста сработал его вечный рефлекс принца инкогнито. Он решил графа «облагодетельствовать».