Орест Кипренский. Дитя Киприды - [6]

И еще одно следует из этих графических портретов или даже протопортретов, как можно их назвать, так как в них закреплялось некое интуитивное глубинное понимание подлинного и человечного, что получит развитие в масляной портретной живописи.

Орест Кипренский стремится к жизненной «естественной» полноте. Он вовсе не из «несчастливцев», как трактует его в своей монографии Дмитрий Сарабьянов. Исследователь находит «метафизическую» причину «несчастливства» Кипренского в том, что он думал о себе как о «несостоявшемся историческом живописце»[21]. И это, мол, совпадало с романтическим культом несчастья. На мой взгляд, Орест Кипренский (как, впрочем, и Александр Пушкин!) был художником счастья, энергии, деятельного добра, бесконечной любви, которые озаряют лица его персонажей.

«Скукоженное» лицо Алексея Томилова или манерная поза Сергея Уварова тут не правило, а исключение. Эти люди потеряли в себе «естественные» черты детей.

Кипренскому, как мне кажется, был близок совет Стендаля изучать «науку счастья», глядя на беззаботных итальянцев. Кстати, именно в Италии Кипренский раскрепостится и повеселеет. В ранней юности душевной гармонии мешали пылкие страсти, некоторая «раздвоенность», о которой я уже писала. В том же нежинском альбоме 1807 года он запишет: «Надобно выбрать самую лучшую и безопаснейшую дорогу из всех человеческих умствований» – и еще: «…на плоте перейти бурю жизни»[22].

Но на чем основать свое счастье? Свое душевное спокойствие? Свою веселость? В 1804 году, приехав на летние каникулы на мызу Нежинскую, Орест все время как бы ненароком вглядывался в лицо Адама Швальбе. Оно его бесконечно занимало и волновало, как неразгаданная загадка. Он мысленно называл его не отец, а Швальбе. Фамилия тоже таила загадку. Однажды, совсем ребенком, он оказался в доме бригадира Дьяконова – принес ему по просьбе родителей корзинку лесных орехов. А тот его угостил конфеткой. Но запомнилась не конфетка, ее он потом скормил любимому щенку, а зеркало в прихожей Дьяконова, в котором он увидел хорошенького курчавого мальчика. И только потом догадался, что это он, Орест, Орестушка, как звали его мать и сестрица Анна. И так захотелось поймать и удержать это удивительное отражение!..

И сейчас, когда он временами взглядывал на Швальбе, как всегда неторопливого, степенного, задумчивого, ему вдруг такие чудеса представились в его облике, что тоже страстно, тут же, сию же секунду захотелось его написать!..

В этом лице таилась разгадка всех тайн, окутавших рождение Ореста, но и мерцало какое-то неявное и захватывающее будущее, как бы предначертанное им своему Оресту, который подхватит то великое и загадочное, что он, Швальбе, не сумел свершить! Он, изгнанный король, послал его, Ореста, неузнанного принца, в большой мир, чтобы тот доказал свою избранность! И он докажет!

Орест натянул на подрамник холст. И в каком-то бурном нетерпении стал писать портрет Швальбе, вспоминая портрет польского короля Яна Собеского кисти своего любимого Рембрандта. С этого портрета все и началось…

Глава 3. В Академии художеств

Перед автором этой книги встает сложный вопрос: о чем писать в главе о Кипренском – ученике Академии художеств? Материалов о юном художнике почти нет. О маленьком Карле Брюллове, учившемся в стенах академии несколько позже, сохранилось множество интереснейших сведений. В том числе и догадка ряда художников и искусствоведов, что на одном из грифонажей Ореста Кипренского изображен юный Карл Брюллов. Вероятно, существовала такая устная легенда, которая была ими, как сейчас говорят, озвучена. Но современная исследовательница ее опровергает[23].

Слава о Карле Брюллове – гении – очень рано заполнила пространство академических классов. А Кипренский?

Зачисленный в Академию художеств (точнее, в Воспитательное училище при ней) в 1788 году шести с небольшим лет (я уже писала о некоторой «мистификации», предпринятой Адамом Швальбе в прошении, уменьшившем на год его возраст, что заставляет критически отнестись к идее слепого доверия фактам) Кипренский в академии вовсе не гремит. Его словно бы и нет, он стушевался, если воспользоваться придуманным Николаем Карамзиным словечком. И медали получает, переходя из класса в класс, все больше серебряные. Причем, как правило, за натурные рисунки. А вот историко-мифологические композиции не задаются. А ведь именно они считались тогда основными, да ведь и учился он на отделении исторической живописи (на чем и основана идея Дмитрия Сарабьянова, что это стало пожизненной причиной его «несчастливства»).

Вот в 1803 году он представляет эскиз на золотую медаль по программе на сюжет из эпической поэмы М. Хераскова «Владимир Возрожденный». И… никакой золотой медали не получает. А счастливые его соученики по академии, получив свои первые золотые медали за академическую программу, отправляются в пенсионерскую поездку в Италию. Это В. К. Шебуев, А. Г. Варнек, А. Е. Егоров. Какой афронт, или, как мы бы сейчас выразились, прокол! (Про этих соучеников Кипренского сейчас помнят в основном историки искусства, а память о Кипренском жива и, надеюсь, будет жить.)