Орельен. Том 2 - [35]

— Вы читали книгу, получившую Гонкуровскую премию? Дать Гонкуровскую премию какому-то негру! Мне совершенно не нравится эта самая «Батуала»… Просто ужас какой-то. Во-первых, плоско и, во-вторых, бессмыслица, воображаю, что о нас говорят за границей. Если уж мы разучились писать романы…

— А вы кому бы дали премию? — спросил Декер.

— Ну хотя бы… за «Эпиталаму»[5]. А то через два года после Пруста награждать негра! — Молодой человек назвал еще Р. де Монтескью, что недавно скончался.

— Обязательно набью морду, — пообещал Орельен.

Дама в пиджаке поднялась. Пианист сыграл вступление. Дама запела. Голос у нее оказался вульгарный, хрипловатый, низкий; неожиданно тонкую, красивую руку она положила себе на грудь, туда, откуда начинался жестко накрахмаленный мужской воротничок. В манере пения она подражала Дамиа[6], и репертуар был соответственный — разлука, комнатка в порту, любовник, который, уходя навеки от милой, хохочет ей в лицо. Внезапно Лертилуа почувствовал себя растроганным до слез. Симона осторожно провела рукой по его лицу и с удивлением ощутила под пальцами влажную полоску. Орельен залпом выпил бокал шампанского. Публика дружно зааплодировала. Певица уже начала вторую песенку, как вдруг в зал вошел невысокий полный господин с седеющей бородкой, с принужденными манерами человека, впервые попавшего в подобное заведение; за ним следовала дама из гардероба, на лету подхватившая его пальто. Он оказался в пиджаке, с белым шелковым шарфом на шее, с орденом Почетного легиона… Певица обернулась к нему, он приветственно махнул ей ручкой. Кто-то из компании Волина поднялся с места и окликнул его:

— Господин сенатор!

Толстячок круто обернулся и засеменил к их столику. Он пожал руки Волина с раболепной поспешностью.

— Это друг Манон Грёз, — пояснила фисташковая дамочка доктору. — Он сенатор, важная шишка…

Манон Грёз разошлась вовсю. Теперь она пела песню апашей: обман, кражи, народные танцульки, букетик за два су… Сенатор захлопал и, подняв бокал, потянулся к Волину. Тот повернул к нему свое неестественно бледное лицо, особенно бледное из-за иссиня-черной растительности, не поддающейся бритью, улыбнулся, но пить не стал. Доктор хохотнул:

— Скажите на милость… — Он не закончил фразы: ради Симоны приходилось называть Орельена Роже, и это его стесняло. — Скажите на милость, Лертилуа… — Лертилуа было в высшей степени плевать на доктора. Он вспомнил о своей беде, она реяла в душном воздухе зала, хотя целых два часа он не мог определить, что же, в сущности, произошло… — Вы не узнаете… Ну того, кого пригласил Волин… друга Манон Грёз? Так посмотрите получше, это же сенатор, сенатор…

— По мне хоть сам папа римский, — отрезал Орельен.

— Вы пьяны, дружок, но вглядитесь в него внимательнее. Это же сенатор… сенатор Барбентан… папочка Эдмона! Председатель нашего административного совета!

Имя Барбентана пронзило израненное сердце Орельена новой болью. Он застонал, поднялся со стула, огляделся. Манон Грёз, исполнив номер, присела рядом с сенатором под дружные рукоплескания посетителей и девиц. Конечно, это он. Его физиономия… Папочка Барбентан собственной персоной. Досточтимый Барбентан. В четыре часа утра в заведении на улице Фрашо! Здо́рово! Совсем здорово!.. Орельен поднес левую руку к сердцу, а правой приветственно помахал толстячку через столики, над головами гарсонов и пьяниц. Сенатор обернулся в их сторону. На мгновение он прижмурил веки, очевидно вспоминая, кто этот господин, потом узнал Декера и тревожно пошевелился на стуле. Манон Грёз ласково потрепала его по ляжке, но он сурово отвел ее руку, ответил что-то на вопрос Волина и, не выдержав, вдруг поднялся с места; сначала он покружил вокруг своей оси, как огромный волчок, потом решился, отошел на один шаг от столика, вернулся, чтобы извиниться перед Волиным, по дороге похлопал певицу по щечке и решительно двинулся в путь. Его бородка угрожающе выдвинулась вперед. Но все смягчала приветливая улыбка. Он шагал прямо к доктору и его друзьям. Шагал с удивленно приветливым лицом, с видом светского человека, восхищенного счастливой, неожиданной встречей. Он уже за три метра приготовил свою первую фразу в этаком полушутливом, полудоверительном тоне:

— Доктор… Мосье Лертилуа… Сударыни…

Неужели он решил пожелать знакомой компании счастливого Нового года?

— Садитесь, садитесь, господин сенатор…

Это приглашение последовало от Орельена. Сенатор пододвинул стул, улыбнулся фисташковой дамочке, два или три раза поклонился Симоне, с которой его никто не познакомил. Этой девицы он еще не знал. И украдкой бросил взгляд на ее грудь.

— Мосье де Мальмор, сенатор Бар…

Взмахом руки сенатор прервал доктора, решившего представить их друг другу. Ему вовсе не улыбалось знакомиться с этим молодым человеком, у которого такая уродливо-длинная шея и не соответствующее его наружности претенциозное имя.

— Прошу вас, господа, запомнить, что нынешней ночью вы меня здесь не видели, понимаете, что я хочу сказать? Не видели меня здесь. Я не здесь. Я в Люксембургском дворце. — Сенатор то и дело мило подхихикивал, и от раскатов его голоса с характерным южным акцентом дребезжал хрусталь. Он согласился выпить с ними бокальчик. Пена хлопьями стекала по его холеной бородке. Он незаметно ущипнул фисташковую соседку, очевидно, он ее знал как завсегдатай заведения, которое усердно посещал ради Манон Грёз.