Орельен. Том 2 - [33]

Взглядом Орельен старается проникнуть сквозь ослепляющий свет, сквозь мрак. Его приковывает на мгновение изгиб руки, показавшийся знакомым, линия приподнятого плеча, за которым не удается разглядеть лицо женщины, и, чтобы не уступить наблюдательного пункта, ему то и дело приходится сторониться, давая дорогу непрерывно снующим гарсонам. Рядом, у разноцветной колонны, стоит мужчина с расплющенным носом, и лицо его выражает те самые чувства, которые пытается скрыть музыка. Та же игра света на скатерти в углу, откуда доносится игривый женский смех, словно звякают серебряные монетки. Нет… Никого. И снова взгляд падает на ручные часы. Стрелка приближается к полуночи. Они придут, ну, конечно, придут. Похожий на чудовищно огромную черную муху с раздвинутыми надкрыльями, жирный Люлли рассекает толпу, тут же смыкающуюся за его спиной в ритмическом колебании танца, он кричит что-то оркестру, а что — не слышно. В зал входит группа мужчин во фраках и женщин в светлых длинных до полу платьях; все женщины спокойные, величественные, безукоризненно вымытые. К ним со всех ног бросаются гарсоны. Посетителей оттесняют в угол, чтобы приготовить прибывшим столик. Музыканты, стоя, начинают «Star Spangled Banner»[3]. Проходя по залу, новоприбывшие господа раскланиваются с танцорами, которые от изумления замерли на месте. «Из американского посольства», — шепчет рыжая девица, неестественно бледная в неживом свете прожектора, стоящая рядом с доктором и Лертилуа. Стрелки движутся к двенадцати. Из кухонь несут дымящиеся блюда. Снова начинается танец, вальс в разноцветных лучах. Стрелки… Орельен не сводит с них глаз. Кровь стучит у него в висках. Она придет. Разве она может не прийти? Он не желает даже думать об этом… Что сказал Декер? Черт его знает, что он там такое твердит! Глаза невольно щурятся, свет полосами пересекает все помещение, раздаются аплодисменты: это главный трюк Люлли — в подражание паноптикуму, с потолка падает световой снег, кажется, что белые хлопья стекают на пол, образуют призрачный шатер из лепестков, тающих на полу, — тут вся поэзия улицы Пигаль в тот час, когда уже без двух двенадцать. За столиками рукоплещут, и снова звучит вальс «Ирвинг Берлин». Толстая дама с розовым воротником, та, что стояла в баре, пришла в дансинг посмотреть и остановилась рядом с ними.

— Чудовищной вздохнул доктор, думая, очевидно, о явлениях нарушения обмена. — В духе Пикассо последней манеры, — добавил он…

Орельен бормочет что-то в ответ. Может быть, сейчас, в полночь, у подъезда ресторана выходит из такси на мокрый тротуар Береника… Удар цимбал, грохот барабанов, крики. Темнота. В темноте Орельен различает блеклое свечение часовых стрелок — полночь… Какая-то черная радость охватывает заблудившихся в зале людей, отделенных друг от друга непроницаемой завесой мрака, кавалеры, расталкивая толпу, ищут дам, крики, хохот, венецианский голос жирного Люлли, провозглашающего по-английски:

— Happy New Year! Happy New Year![4]

И вдруг Орельен чувствует, как две руки, две обнаженные руки обвиваются вокруг его плечей, чьи-то пальцы в темноте неловко ищут его лицо. Среди грохота барабанов, нарастающего во мраке, среди веселых криков, благоприятных одиночеству вдвоем, создающих вкруг двоих пустыню, он поворачивается, нагибается, притягивает ее к себе в первый раз в жизни, прижимает ее к своей груди, касается ее лица, находит ее обезумевшие, трепещущие губы, целует эти губы, кусает их, он потерял голову, он ничего не соображает, он не хочет думать о том, что уже зажегся свет, что рядом с ней, может быть, стоит муж. Береника, Береника, он помнит только одно ее имя, и только она начинает собой новый год, новый век, Береника…

Свет, заливший зал, кажется резким, как призыв трубы, и тайна минутного безумия обнаружена: пары медленно отодвигаются друг от друга, женщины осторожно проводят ладонью по губам, машинально подносят руку к прическе.

Орельен нехотя разжимает объятия и узнает Симону… Где же тогда Береника? Никакой Береники и не было.

LV

— Еще бутылку! — Ведерко с шампанским плывет над головами посетителей. Преувеличенная изысканность метрдотеля еще сильнее подчеркивает вульгарность физиономий, грузность тел, тяжело опускающихся на скамейки. Три часа утра. Сначала они зашли было в «Эль Гаррон», где набилось столько народу, что им не удалось пробраться дальше бара, затем в «Кавказский замок», но тут уж не выдержал Орельен — танец с кинжалами подействовал ему на нервы. В конце концов они забрели сюда, в это недавно открытое заведение во французском стиле, где посетители орали вслух песенки Мориса Ивэна и размахивали куколками, приобретенными у высокой русой девицы в синем платье; распродав свой товар, она мирно позевывала в уголке и то и дело потихоньку скидывала с ноги серебряную туфлю, очевидно слишком тесную. Шампанское лилось рекой, доктор предоставил событиям идти своим ходом, а Симона, немножко охмелевшая, твердила по-матерински нежно, но с интонациями влюбленной женщины:

— Ты огорчен, детка, я же вижу, что ты огорчен… На, выпей еще стаканчик… Домой не хочешь?