Орел смотрит на солнце - [54]

— Вы говорите — конец! А мне думается — это начало, только начало.

— Что ж, блажен, кто верует!.. — воскликнул профессор и нетерпеливо тронул кучера. Подводы двинулись в сторону Ялты, а Сергеев-Ценский постоял с минуту, поглядел вокруг на родные горы, на море, глубоко вздохнул и пошел к своему дому.

Неспокойно было на душе писателя. Неспокойно и мятежно было кругом.

Писатель пытался понять людей, не верящих в новую Россию, разобраться в их психологии и этим проверить самого себя, убедиться в правильности своего отношения к революции, России, советской власти. Он анализировал события в художественны ж образах и чувствовал неотвратимую потребность» в разговоре с читателем. В нем рождалась и росл» жажда творчества: он точно просыпался после долго» спячки.

В 1918 году Сергеев-Ценский написал повесть «Капитан Коняев» (вошедшую впоследствии в эпопею «Преображение России»).

Капитан Коняев был олицетворением старой России, уходящей с исторической сцены. Он один из обреченных на гибель. Он не понимал и ненавидели новое, рождающееся в грохоте революции. Он бы-тп чужд новому, и она, эта новая, здоровая жизнь грядущая Советская Россия — ураганом смела Коняева со своего пути.

Автор не сочувствует Коняеву, которому сак» история вынесла приговор. Коняев предсказываем гибель России, конец всему, но Ценский не верим этому и читателям говорит: не верьте. С гибелью царя и его верноподданных дерябиных и коняевых погибла Россия, не исчезла жизнь. «Жизнь все-таки неистребима, несмотря ни на что, — говорит писатель, — и человек живуч, и солнце все-таки богаче всех банкиров».

Нелегко было писателю Сергееву-Ценскому в эти трудные для народа и страны годы разрухи и гражданской войны найти «творческое равновесие», войти в привычную колею писательского труда. У советской власти были не только внешние враги. Огромный вред ей наносили троцкисты, эсеры, буржуазные националисты.

Не оставляли они в покое и Ценского. Вот что о и пишет по этому поводу в одной из своих автобиографий:

«…Меня вызывают в Алуштинский Совет и та окружают вооруженные люди в солдатских шинелях. Довольно спокойно наблюдал я, как наводились меня наганы и винтовки, как вдруг пронзил все мое спокойствие чей-то истерический женский крик. «Бросайтесь в окно!.. Вас хотят убить!..»

Как подстегнутый этим криком, я растолкал ступивших меня и кинулся к окну, вскочил на подоконник и бросился со второго этажа вниз. Это было в марте 1918 года, мне шел 43-й год, а в такие годы не так легко и просто экспромтом прыгать со второго этажа, и все-таки я не только не сломал себе ног, но даже мне удалось скрыться.

В чем было дело? — Готовилась в Алуште троцкистами и эсерами Варфоломеевская ночь для интеллигенции, — о чем я узнал через несколько дней из газеты «Таврическая правда» (или «Правда Тавриды»), издававшейся в Симферополе. Статья была гневная, — Совнарком Крыма призывал к порядку инициаторов этого подлого дела, но, как оказалось, в проскрипционном списке, состоявшем из 26 имен, мое имя стояло первым…

В числе тех, которые хотели меня убить (и стреляли мне вслед, когда я выпрыгнул из окна) был некий Танаевский, устроившийся начальником милиции Алушты.

Спустя некоторое время, когда я неожиданно вернулся к себе на дачу, оказалось, что образовался в Алуште какой-то штаб восставших против советской власти татар, а из Ялты шел усмирять восстание большевистский отряд в полторы тысячи человек. И вот в это самое время Танаевский, успевший уже переметнуться к восставшим татарам, узнает, что я вернулся, и приходит к мысли, что меня надо непременно уничтожить, как живую против него улику, если придет большевистский отряд. Дело в том, что после неудачи с Варфоломеевской ночью в Алушту поступили одна за другой две телеграммы от Совнаркома Тавриды, в которых предписывалось вернуть мне конфискованное у меня имущество, а также оставить неприкосновенной мою личность…

…Через два дня после того я зашел переночевать в один из соседних домов, так как ночевать у себя было рискованно. Дом этот был довольно обширен, а я пришел в сумерки и прошел в знакомую уже мне комнату с диваном, на котором можно было расположиться. Никто в доме не видел, как я вошел, — ни старуха, ни ее внуки.

Вдруг среди ночи кто-то принялся энергично стучать в двери, крича; «Отворяй!..»

Деваться мне было некуда, — окно было снаружи закрыто ставнями, запертыми на замок. Я стал просто за дверь, сделав это более инстинктивно, чем обдуманно, да думать было и некогда. Сквозь щели между дверью и дверной коробкой я видел, как хозяйка со свечой в руках спешила отворить двери и впустила одного за другим пятерых вооруженных людей… Один из вошедших, видимо начальник их, сказал старухе:

— Вы здесь у себя кого-то прячете, — нам известно.

— Я? Боже избави! Никого не прячу! — даже побожилась старуха. И вдруг слышу:

— Ценского прячете! Где он?

— Ни, боже мой! Никакого Ценского у меня нет! Обыщите.

И старуха со свечой вошла в ту комнату, в которой я стоял за дверью, а за нею вошли все пятеро. Стоило только кому-нибудь отворить половину двери, за которой я был, и все, — я был бы уведен на шоссе и там застреляй… Но вот торжествующе шествует в другую комнату старуха со свечой… Все осмотрено. Ушли посетители. Старуха заперла двери. Я подождал минуты две-три и покинул свое убежище…