Орел смотрит на солнце - [52]

— Ваше превосходительство, крикнули бы вы этому болвану, чтоб он отпустил, наконец, людей обедать.

Генерал вскочил, вытянулся перед прапорщиком Сергеевым, взял «под козырек» и отчеканил:

— Слушаюсь, господин прапорщик!.. — и затем прокричал на плац: — Штабс-капитан! Прекратить занятия! Роте — обедать!

— Ну вот, спасибо вам, — совсем не по-военному проговорил несколько смущенный Сергей Николаевич.

— Рад стараться, господин прапорщик! — бойко козырнул генерал.

Конечно, это была шутка барина, любившего щегольнуть своим «либерализмом». Но она лишний раз характеризует отношение офицера Сергеева к нижним чинам. Для него солдат прежде всего был человеком. Он ненавидел держиморд как в военных мундирах, так и во фраках.

Военное начальство не находило для себя большой пользы оттого, что призвало из запаса двух явно антивоенно настроенных писателей: Сергеева-Ценского и Куприна. Явились опасения, как бы автор «Батеньки», «Сада», «Бабаева» и «Дерябина», а также автор «Поединка» не оказали разлагающего влияния на армию. А потому уже летом 1915 года решено было «исправить оплошность» — освободить от военной службы писателей С. Н. Сергеева-Ценского и А. И. Куприна.

19 августа 1915 года прапорщик 400-го пехотного Хортицкого полка Сергеев уволен в отпуск «во все города Российской империи». Сергея Николаевича интересовал лишь один город империи — Алушта, где его ждала начатая работа.

Однако, возвратясь домой, Ценский не стал продолжать эпопею. Ему, все время писавшему на темы и о событиях, которыми народ живет сегодня, непривычно было возвращаться ко вчерашнему дню. Надо было писать о войне, которой не видно конца, о преступной мировой бойне. Но он знал, что сейчас цензура не пропустит антивоенного романа.

В творческой жизни писателя наступил «кризис»: он ничего не писал. В 1916 году к нему обращались различные журналы, в которых он до войны печатался, просили дать им что-нибудь новое, но он даже не отвечал на эти предложения. Чем он мог мотивировать свое молчание? Тем, что в данный момент он может писать лишь против войны? И он молчал. «Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн, — говорил впоследствии Сергей Николаевич, — не только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к ней, но меня совершенно опустошила… я надолго замолчал и как писатель. Участие в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени остановить, прекратить неслыханную и омерзительную бойню, мне казалось тогда полнейшей чепухою, игрой двухлетних младенцев».

Наконец в 1916 году пришло письмо от Горького— это было первое письмо в их переписке. Алексей Максимович просил Ценского принять участие в одном литературном сборнике. Не хотелось отказывать человеку, которого Сергей Николаевич очень любил, и все же пришлось отказаться. В ответном письме Горький выразил свое сожаление. Вскоре пришло в Алушту еще одно — третье письмо от Горького. Алексей Максимович снова предлагал: «Не пожелаете ли Вы сотрудничать в журнале «Летопись»? Если это приемлемо для Вас, — может быть, Вы найдете возможным прислать рассказ для январской книги? Редакция и я, Ваш почитатель, были бы очень благодарны Вам… От себя лично скажу, что был бы очень счастлив работать рядом с Вами».

И опять Сергей Николаевич не смог ничего пообещать своему другу. «Огорчен Вашим письмом, Сергей Николаевич, очень огорчен! — писал Горький. — Так горячо хотелось привлечь Вас к работе в «Летописи», но что же делать? Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить с ним…»

А настроение в это время у Ценского было, как никогда, подавленное.

— Разве мало страдал народ и без войны, разве мало на земле лилось пота, слез и крови и без этой мерзости, называемой войною?! — спрашивал писатель. — Так зачем же еще кровь, зачем слезы вдов и сирот, зачем калеки, руины сел и городов? Ци-ви-ли-зация!.. Это вы называете цивилизацией! Громкими словами прикрываете уголовные преступления свои!..

Как он ненавидел войну! Ничто не казалось ему в этом мире столь позорным и мучительным для человечества, как война, истребляющая все ценное в жизни, что создано руками и умом многих» поколений людей, уничтожающая самое дорогое на земле — человека. В сентябре 1917 года, когда Временное правительство вопреки воле народа продолжало империалистическую бойню, Сергей Николаевич писал Максиму Горькому: «Если б война могла окончиться от моей добровольной смерти, с какой бы радостью я раскроил бы себе череп! Но война идет и идет, какой-то сплошной удушливый газ, а не война, и все на свете чересчур противно».

Он лелеял мысль о том времени, когда он будет совершенно свободен. Это время уже стучалось в ворота — шел 1917 год!

Глава девятая Трудные годы. Женитьба. «В грозу»

Лев Толстой говорил, что жизнь писателя в провинции сказывается и на его мировоззрении и на творчестве. Она сужает его кругозор. Замечание это не лишено резона по отношению к Ценскому периода революции и гражданской войны.

В один из самых ответственных периодов русской (да только ли русской — мировой!) истории Сергей Николаевич оказался на захолустной окраине, вдали от центра бурных общественно-политических событий. Не скоро пришла в Алушту весть о Февральской революции. Сведения были отрывочны, туманны и разноречивы. Выделялось одно, вызвавшее в душе писателя ликование: царь слетел с престола! Наконец-то сбылось: прогнивший, истлевший, ненавистный народу трон под напором революционных масс рухнул.