Опыты - [9]

— Не отдам. — тихо прогудела она.

— Давай-давай, нечего жмотничать, а то пятки щекотать буду. — Пригрозил я. — А я завтра с утра за грибами иду.

Одеяло неохотно подползло ближе, и из темноты меня толкнули пяткой. Вот она, лежит, угрелась.

— Куда тебя в такую погоду несёт, — ворчит, — Ихтиандрушка…

— А представляешь, там вот такие вот грибы будут…

— И с во-о-от таким глазом! Не размахивай руками, одеяло отберу. А я завтра отосплюсь как следует и буду Кримсон слушать. И кисель варить.

— Клюквенный?

— Угм-м…

— Тогда спокойной ночи. — прошептал я ей на ухо.

— Угм-м…

Утро было непроглядно туманным, и кусты продолжали пользоваться невидимостью, ползали, а пьяный смолистый воздух сгустился уже до вовсе кисельной плотности. Я поставил Пасториуса, Portrait of Tracy, как раз под такое настроение, и принялся тягуче собираться. Там, снаружи, упорно сеял дождь, но меня это не пугало. Наша интеллигентная и избалованная семья в вопросе сбора грибов всегда проявляла редкое и пугающее самурайство: мой папа даже в засуху, из безнадёжно пустого леса умудрялся притаскивать ведро лисичек, а его папа, мой дедушка, грибы только что в ураган не собирал. Потому я натянул пальто, поверх него дождевик, влез в сапоги и, увенчавшись шляпой, выполз в туман. Вокруг всё шуршало и цокало каплями, слева свиристела печальная птица, через неделю молчания понявшая, что дождь не кончится никогда.

Всю эту неделю мы сидели здесь, у дома, редко-редко выбираясь за ограду сада, если только за водой к колодцу, да ещё автолавка приезжала, и мы купили хлеба и сгущёнки, а заодно на селян посмотрели. Их было немного, и они в точности повторяли собой погоду. Такое Маринское сидение нас не тяготило, мы вели совершенно растительную жизнь и были довольны — общества друг друга нам хватало с лихвой… Марино стоит в лесу, и первое время я не мог понять, как это по ночам может быть тихо. Машины не ездят. Странно. Но здорово. Я даже не мог представить себе, как выглядит это место в сухую погоду, да и вообще, существует ли это Марино, когда дождь не идёт? По-моему, нет.

Наш древний дом был крайним в деревне, и лес стоял сразу за жердяной изгородью. Там, где сырые жерди осели, через ограду переливалась незаметная тропка, уводя вглубь леса. Говорили, что по ней можно дойти до озера, лежащего посреди обширных верховых болот, часа полтора ходу, и я решил проверить, не врут ли. Лес стоял ошарашенный сам собой, сосны тянулись красными стволами изо мха в низкий туман. Изо всех сил пахло багульником и валерианой, наверное, они здесь росли. Всю жизнь я считал багульник чем-то вроде сирени или черёмухи, и называл так те неясные кусты, которых полно в нашем городе и которые никогда не цветут, а так, просто пылятся и место занимают. А тут оказалось, что это бодренькая такая ползучая травка, рыжая и с тёмно-зелёными лакированными листочками. Впрочем, я остался доволен. Хорошая травка, лучше, чем те кусты.

Метров через сто тропинка как-то расползлась и исчезла, я пошёл напрямик по мягкой хвое и мху. Грибы я ещё не выглядывал, хотя были они: есть какой-то дурной тон в том, чтобы собирать грибы у порога дома, пусть даже их там и косой коси. За грибами надо ходить. И тут я обнаружил, что забыл сигареты. Это было вовсе негоже, я повернул назад, но лес не кончился ни через сто, ни через двести метров. Не туда куда-то я повернул. В лесу стоял шорох, дождь сеялся через игольчатую зелень, мелкий-мелкий, оседал на мху и корнях. Я прислушался. Ничего. В дождь деревня не издавала ни звука: ни собачьего лая, ни людских дел. Селяне повторяют погоду.

Заблудиться здесь в принципе было трудно: если стоять на околице лицом к лесу, то и слева, и справа километрах в десяти наезжены грунтовки, а прямо по курсу лежит болото, тоже километрах в десяти — почти замкнутый квадрат, куда ни иди — куда-нибудь да выйдешь, и потому я пошёл прямо.

Солнца не было и в помине, свет шёл отовсюду, и не было ни единой тени. Кусты стояли совсем нереальные, поседевшие от мороси, и даже под нижними их листьями теней не было. Где Солнце, где Север… Я шёл и шёл, часа два уже шёл, собирая попутно грибы, и словно оставался на месте. Стволы выплывали из тумана в десяти метрах передо мной и молча скрывались позади. Выглядывали сбоку любопытные кусты, бежали рядом, прикрываясь дождевой пеленой — когда им ещё выдастся погулять? Ведро быстро наполнилось моховиками и подберёзовиками, они всюду высвистывали из-подо мха, крепкие и радостные. Сегодня это был их мир.

Впереди тяжело вздохнули, ещё раз, из тумана показалось что-то большое. Ещё два шага, и нарисовался лось. Живой. Настоящий, — я никогда не думал, что они такие большие, — он стоял на своих тонких ногах и, вздыхая, объедал деревце. С блестяших коричневых рогов капала вода. Обернувшись через плечо, он поглядел на меня безо всякого интереса, поглядел большими карими глазами, и неторопливо побрёл прочь. Изо рта у него торчала веточка.

Я безнадёжно осел на пенёк. Веточка. Лось оставил после себя лосиный запах, он тянул его за собой, как король тянет шлейф мантии. Леса помешаны на умножении пространства, они живут для этого. Если на большом поле поставить камень, до него всегда будет близко — километр по прямой, вон он торчит. Все поля маленькие. А если то же поле засадить лесом без тропинок, то он поглотит камень без следа, и будешь ты искать дорогу полдня, да ещё, может, и не найдёшь. Лес водит. Как только скрылась из виду опушка, ему достаточно повернуть тебя в нужную сторону, подсунув пару грибов, да спрятать Солнце — и ты придёшь туда, куда приведут. Человек лесу не хозяин, и он гонит чащу, сечёт тропками и пятнает деревнями, и мусорит он не так просто, а территорию метит.