Опыты - [11]

Колыхнулось, пахнуло холодной волной багульника. Он слышал.

— Я теперь всё понимаю. Не сердись. («А может ли он вообще сердиться?» — подумал я.) Я лишь часть тебя, ты сейчас меня думаешь. Не сердись на свои мысли. Прости пожалуйста.

«Да…»- подумал он, и чешуйчатое кольцо тьмы развернулось пружиной, его не было больше, дым костра сизо-рыжей струйкой потёк вверх, туда, где проглянули звёзды. Тёмная лесная планета распрямилась в большой лес, у которого есть края. Я упал спиной на мягкую колкую хвою, и мгновенно уснул, безо всякого страха, потому что между мной и тем, чего я боялся, не было границы, одно текло в другое, и всё уснуло.

С первыми лучами Солнца я встал и пошёл по древесным галереям обратно к дому, который — я точно знал — был там. Запах багульника затих, и мир ровно и солнечно пах сосновой живицей. Через зелёную хвою виднелось отмытое синее небо, и тени сосен тянулись по белёсому мху. Я знал, что теперь можно набрать грибов, и на околицу вышел уже с полным ведром, а там стояла она, зарёванная, конечно, а как иначе? И совсем не ругала, потому что этим утром я был для неё самым дорогим подарком от леса. А она — для меня.

Трижды подумай, покидая границы людских поселений.

Опыт жизни в Гарлеме

Из дому я, по обыкновению, вышел в дурном настроении. Даже хуже, в каком-то ненаправленно мстительном: в самом деле, что это такое, когда просыпаешься поутру, а за окном уже темно, потому что восемнадцать тридцать три, а в кармане — в одном из множества обшаренных — звенит не более пяти рублей! Ну как это называется? Похоже, лень уже легла в основу моей космогонии.

Так всегда: играешь в войнушку, а потом просыпаешься от стрельбы за окном. Мы радостно играли в богему, рядились в художнические наряды, картинно пили спиртное и храбро курили, а в творчестве более болтали, чем делали.

И вдруг всё — взаправду: и денег нет, и кто-то вены себе там и тут режет, и наркомания — где-то совсем рядом и обыденно, и слышишь: тот помер, та померла, а которые и тебя ещё помладше. А кто-то пьёт. И лишь избранные закончили институт — и как цветок в проруби. Слава Богу, есть пара счастливцев: женились. Впрочем, один уже развёлся. И водки выпивается вдвое больше, чем раньше, а опьянение — тупее. Хорошо, хоть я почти не пью. Неинтересно. А печёнка поутру всё равно болит — от сухомятки. Поздравляю, дорогой Павловский, можешь больше не играть в богему. Уже доигрался.

Хорошо хоть Колюня позвонил, а то бы я себе такими мыслями весь вечер загадил. Зайти Колюня хотел, но мне неудержимо захотелось на воздух, да и картошки в доме не было, так что я забил ему стрелку у «броненосца» и стал тягуче собираться. «Броненосец»- это двухэтажное здание у метро, совершенно военно-морской архитектуры, только что орудия главного калибра на перекрёсток не смотрят, и с неподобающей надписью «Цветы» на бронированном фасаде рубки. Внутри же, как ни странно, действительно цветы. И где-то там через полчаса должен был ждать меня Колюня.

Грацией я сам себе напоминал Франкенштейна, так что готов был как раз через эти самые полчаса, и теперь двигался в направлении метрополитена, нехорошо злорадствуя, что вот, мол, ни в чём не повинный Колюня четверть часа лишних стоит там и мёрзнет.

На фоне злорадства всплыл вдруг тягуче стыдное воспоминание, как Ваня Тореев в последнюю нашу встречу сочувственно смотрел на меня — видимо, слишком худого — и невзначай выспрашивал мой размер джинсов, свои старые отдать хотел, а под конец тихонько положил мне в сумку немножко творогу и кусочек колбасы. Да. Позор на мою лысую голову. Это фразеологизм такой, на деле же шерсти на голове ещё изрядно, только вот ума это ей не прибавляет. Всё, надо остепениться и искать работу.

Под эту мажорную мысль я и вышел к «броненосцу». За стёклами витрин пышно клубились безвкусные цветочные джунгли, по эту сторону стекла с ними трагически диссонировал Колюня, отсыревший и околевающий от холода, но бодрящийся — как голубая ель у Мавзолея. «Цветы»- глумливо значилось над ним. Натюрморт.

— Сволочь ты, Лёха! — поделился он радостной новостью. С его длинного хайра и рюкзака стекали редкие капельки воды — он ещё и под дождём стоял.

— Колюня, я опоздал! — столь же радостно известил его я, на случай, если он вдруг сам не заметил.

— На, — он вынул из тьмы полбутылки «Клинского Тёмного», — всё выпил, пока тебя ждал.

Я с наслаждением отхлебнул тёплого крепкого пива и, закрыв глаза, простил миру, — так уж и быть! — три-четыре прежних обиды.

— Сейчас мы, господин Харитонович, на рынок сходим, — сказал я, — надо курева да картошки купить, а потом ко мне, Руст, наверное, уже там будет.

Не думаю, чтобы Колюня так уж сильно всему этому обрадовался, но последовал за мной без бурчания и рассуждений. Мы перешли дорогу и спустились в подземный переход.

Там, в относительном тепле у табачного киоска, я неизвестно зачем долго глядел на витрину, на которой меня мог интересовать только «Беломор». Наверное, отогревался. С мокрого Колюни быстро накапала лужица. В переходе витал глухой шум, ропот массы проходящих туда и сюда людей. Господи, и ведь почти все непонимающие! Идёт и не понимает. Уж не знаю, что он там не понимает, но идёт и даже не задумывается. Видно.