Опыты - [10]

А сегодня лес под туманом дотёк до самых дверей, затянул тропы, спрятал людские дела и вернул себе власть. Большую власть, ту власть, которую иногда ощущаешь в озере: заплывёшь чуть подалее, и поднимется из глубины тёмный торфяной холод, а берег-то вон уже где, и мирное купание становится чем-то, в чём запросто можно погибнуть. Или когда болото колышется под ногами, и во все стороны торфяник да водяные оконца страшненькие глубокие, насколько взгляда хватает, и понимаешь, почему топь называется Петровский мох: ушёл сюда однажды какой-то Пётр, да голубики-то и не набрал… А мы уж решили, что по всему миру можно разгуливать в кедах. Не тут-то было.

Через полчаса я пересёк следы. Мох был примят сапогами, точно такими же, как мои, и уже начинал выпрямляться. Скорее всего, в этих сапогах был я. Если бы я шёл побыстрее, я бы со мной встретился — такая перспектива показалась мне столь реальной, что я поёжился, озираясь. Лес сомкнул свои края, стал маленькой двадцатикилометровой планеткой, на которой только мох, деревья и багульник, и запах его пьяный, еловый. Здесь никого нет, и как ни ходи, будешь только огибать лесной шар по экватору. Здесь дождь всегда.

Я всё шёл, день клонился к вечеру, свет тихо тускнел. Под ногами зачавкало, а туман стал неторопливо растекаться волокнами. Деревья измельчали, а мох разросся, и вдруг, за какие-нибудь двадцать шагов, я вышел на болотину. Тумана здесь не было, воздух двигался вялым ветерком. Моховая гладь тянулась до горизонта, утыканная кривыми, словно горными, сосенками, видно было всё до самых мелких и далёких кустиков. Соседнее царство. Я не пойду к ночи на болото — небо уже темнеет.

Пришлось вернуться на высокие места. Краем болота тоже не пройти — извилистый он, мысами и островами, запросто будешь нарезать круги около одного из мелких болотец. Я принялся разводить костёр на одном хорошем песчаном холмике. Всё было сыро, даже сушняк разъезжался в труху или податливо гнулся о колено, но под старой сосной, упавшей недавно, нашлись ещё сухие веточки. Вынув нож, я растопорщил их насечками и, составив шалашиком, стал поджигать. Сырые спички мазались о коробок и загораться не хотели, издавая недолжный запах серы. Человеческие дела вообще часто припахивают серой. Не помню уж, с какой спички, но костёр разошёлся, я натаскал гору сучьев от той же сосны, и огонь окончательно ободрился. Я нажарил себе грибов — хорошо, хоть соль захватил, — наелся и заснул у огня.

Проснулся я от холода. Туман ушёл, дождь кончился, пришла темнота, оползла меня кольцами. Костёр тихо сипел последними малиновыми угольками, дымил сосново. Он мне единственный друг здесь, да и то не друг — союзник. Ведь будь засуха, добрался бы до торфяника, затлел бы его, задавил бы угаром… Всё живёт само, ничто не служит человеку. Наверное, это прекрасно и красиво, но не понять мне того сейчас.

— Ой, ой… — позвал от болота тихий женский голос. Мороз хлынул по спине до пяток, и волосы зашевелились, я кинулся раздувать костёр, уговаривая себя, что ничего не слышал, но опять:

— Ой, ой… — тихо позвали от болота, из темноты, которая начиналась в пяти метрах, и в которой были они. Я загородился от них треском сучьев о колено, разведением огня, но это только минуты, а ночь — длинная. Пламя отняло от ночи пару метров, тьма слегка раздвинула свои кольца, но только слегка. Тот же древний, исконный запах багульника и валерианы. Лось пахнет лосем, а лес — так, и оба они — звери, и этот ходит здесь, вон стоит, сразу за границей освещённого круга, всегда за спиной, и ты весь в его власти.

Я сидел у самого пламени, заставляя себя не вглядываться в темноту, и вглядывался. Сучок треснул. Он там прошёл тихо и спокойно, полукругом около костра, и ещё пару раз треснули сучки, там и вон там. Он не прятался, он точно знал, что я его не вижу, и рассматривал меня, одного из тех, кто резал его дорогами до рыжего мяса глины, пятнал кляксами деревень и вырубок. Он не решал, что со мной делать, такие древние не думают и не решают. Ты — внутри него, и его мысли происходят вокруг тебя и с тобой, движением веток и хрустом сучьев, обманом направления и тем страхом, который не твой, а идёт снаружи, куда старше тебя, холодный и замшелый.

Меня колотило. Я был тем, чем был всегда — насмерть перепуганным зверем, прячущимся у маленького огня, и не было во мне ничего наносного, не было гордости, которая иначе не позволила бы писать эти слова, не было складных словесных мыслей и человеческих планов на будущее — не было никакого будущего, и то, что осталось от меня, было мало. Маленькая дрессированная обезьяна без шерсти, комок ужаса в странных тряпках, забывший всё, чему учил дрессировщик.

Шаги прошуршали листьями, и темень подвинулась к костру слева, крутанулась клубом. Тягостным усилием я всплыл из себя, из того угла себя, где я прятался, и ужас закончился, потому что страшнее быть не могло. Просто он стоял там, а я сидел здесь, и нечего больше об этом сказать — это так, и бояться нечего, потому что произойдёт то, что произойдёт.

Я выпрямился и сказал ему:

— Извини, пожалуйста. Я ведь дурак, не верил, что ты есть, считал себя сильным. Ты старше. Ты здесь хозяин, а я гость.