Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - [28]

«Ай-я-яй… Конфузия-то какая, проклятье!» — протянул огорчённо комдив.

«Да ведь на блюде-то эти петушки проявили себя не хуже настоящих фазанов», — возразил Вениамин Дмитриевич.

«Ну хуже, не хуже… Это меня лукавый попутал придумать угощение фазанами… Эк проклятье!»

Антонина Алексеевна смеялась, слушая Михаила Лукича, и только в моменты, когда Сергей уж больно громко хохотал, вздрагивала и смотрела на сына с едва скрываемой сердечной болью.

Потом генерал попросил разрешения выйти покурить, и Сергей поднялся с ним вместе, а Антонина Алексеевна занялась приготовлением чая.

— Ну что, выкладывай? — взглянул серьёзно Федин, лишь только они оказались вдвоём. — Не пришлось ли катапультироваться?

Сергей потупился:

— Нет, угомонил-таки.

— Похоже, тебя покрутило с отрицательными перегрузками?..

— Ой, дядя Миша, вы по глазам читаете!

— Да ведь они у тебя, чёртушка, красноречивей осциллограммы!.. В них отрицательные перегрузки кровью расписались!

Сергей уставился с изумлением:

— Гляжу на вас как на волшебника… Действительно, крутило меня, вырывая из кабины с перегрузкой более минус трех…

— В перевёрнутом штопоре?

— Похуже… В аэроинерционном самовращении.

— Черт-те что!.. Потеря путевой устойчивости при отрицательных углах атаки!.. Случайно угодил?

— Угодил не я, а мне поручили воспроизвести то, что там было.

Михаил Лукич кивнул с чуть заметной ухмылкой:

— Так сказать, во имя науки…

— И для неё, и для корректировки инструкции по пилотированию.

Теперь генерал разглядывал молодого лётчика с таким же изумлением, как только что тот глядел на него.

— А в наше время, — проговорил он чуть ли не с завистью, — о возможности этаких жестоких «круговертей» мы и не подозревали!.. Однако, Серёжа, расскажи, как же всё это было?

Стремнин коротко рассказал, очень заботясь, чтобы Михаил Лукич не заподозрил его в нагнетании «летчицкого героизма».

— И, представьте, — усмехнулся он, заканчивая, — обалдел и будто уже ничего не вижу… Спасибо товарищу, летавшему рядом на киносъёмщике, — он подсказками помог выровнять самолёт… Потом, когда запустил двигатель, открыл гермошлем — и вскрикнул от радости: оказывается, стекло запотело!..

Генерал выразительно покачал головой:

— А у врача-то был потом?

— Разумеется… Денька через три загляну ещё… Да я и сейчас уже чувствую себя нормально…

Помолчали. Генерал сказал:

— Ну, Серёжка!.. Горжусь: становишься первоклассным лётчиком-испытателем!.. Да, а как с твоим проектом подцепки в воздухе?..

Сергей покривился:

— Проект почти готов… Только в институте обстановка так складывается, что вряд ли удастся его осуществить.

Михаил Лукич, затянувшись папиросой, взглянул искоса:

— Все же поясни, дружок, нужно ли тебе сейчас раздваиваться?.. Достиг самого важного в летании — летай, испытывай! Зачем же перегружать себя ещё и конструированием?

— Эх, дядя Миша!.. На работе мне уши прожужжали этими попрёками, и вы туда же… Как-то, обозлившись, я было дал себе зарок не подходить больше к чертёжной доске… Да не тут-то было!.. Опять потянуло, как выпивоху к поллитровке… Видно, таково уж призвание. Не будь лётчиком, стал бы авиаконструктором!.. Летать и конструировать на основе собственного лётного опыта — это ли не увлекательно?! Ведь не случайно все пионеры авиации были и конструкторами и испытателями…

В этот момент и донёсся голос Антонины Алексеевны:

— Мужчины, чай подан!

* * *

Перед чаем Антонина Алексеевна вдруг подошла к роялю и с поразившей Сергея экспрессией исполнила рахманиновские «Вешние воды». Михаил Лукич порозовел от восторга, просил ещё спеть, но Антонина Алексеевна, с чуть смущённой улыбкой и всё же довольная собой, вернулась к столу и принялась разливать чай из тихонько шумящего самовара.

А в комнате все ещё будто звенел серебристо голос: «…Мы молодой весны гонцы!.. Она нас выслала вперёд! Весна идёт… Весна идёт…»

Все трое долго молчали, и можно было подумать, что они вслушиваются в чуть слышное пение самовара.

Вот тогда-то Михаил Лукич вдруг и выдал монолог о душе, запомнившийся Сергею.

— Да, душа в нас есть! — Генерал приподнял чашку и отхлебнул чай. — Но мы как-то боимся в этом признаться даже себе!..

Но если непредвзято и неначетнически разбираться, тут и приходишь к выводу, что именно душа в нас по-настоящему чего-то и стоит!

Летом пятьдесят девятого мне посчастливилось быть в Большом, — продолжал генерал, — когда в спектакле «Кармен» пели Марио дель Монако и Ирина Архипова.

Помню, пропел Монако — Хозе арию с цветком да так и замер, припав на колено, пока публика неистовствовала. В зале творилось нечто невообразимое. В старину сказали бы: «Белены объелись!» Дирижёр — Александр Шамильевич Мелик-Пашаев — и тот не выдержал характер: принялся рукоплескать вместе с оркестрантами. И только две фигуры на сцене застыли как изваяния: Кармен — в ослепительно белом платье, присев на краешке стула, почти спиной к залу, и дон Хозе в сине-лимонном мундире, сникший в ожидании её ответа.

Он был безмолвен… Но все эти минуты неистовых оваций звучал у каждого в ушах его голос!.. Голос словно бы повис над головами: звонкий, ясный, сильный, страстный, необыкновенной красоты, проникающий прямо в сердце!.. Что он, кудесник, сотворил тогда с нами! Публика, продолжая неистовствовать, не давала этой дьяволице Кармен пропеть свою роковую реплику: «Нет, это не любовь!..»