Опыт присутствия - [5]

Воспоминания прервались. Меня смутило то, что я заглянул в архивы сохранившие свидетельства не принадлежавшие лично мне. Но организатор нахлынувших воспоминаний не проявлял нетерпения, видимо ожидая, когда я наведу порядок в коридорах памяти.

А когда все ЭТО началось со мной? Когда меня поразила болезнь возвышенной любви к человечеству? Быть может тогда, когда я повторял имя своей первой голубоглазой любви: "Юнона", и мы вместе кружились на зимнем люду под падающими хлопьями снега, оставшись одни, чтобы сказать что-то друг другу, но не в силах даже приблизиться?

Последний вид неповторимый

Мой взгляд прощальный обводил,

И берег холоднопустынный,

И все, где я недавно был.

Где грусть моя в одну излилась –

Любви несбыточной волну.

Где для тебя лишь сердце билось

Где я любил тебя одну.

Это когда я уезжал весной 53-го. Может быть, детская поэзия не просто так бродила в моей душе. Быть может, она была тревожным признаком возникающей чумы политического романтизма? Вообще-то общество 50-х любило революционный романтизм. Не только доморощенные, но и со всего мира прикормленные писатели пели гимны социальному равенству, и вываливали свою романтическую стряпню на голову полуголодного гражданина Советов. Они объясняли, что с угнетателями и эксплуататорами всех мастей необходимо бороться, бороться, бороться…Ревнивые чувства к символам социализма принимали у рядовых граждан иногда неожиданные формы. Я помню, как соседка по подъезду, жена лагерного опера, увидев нашу кошку с птичкой в зубах, вышла на середину двора и завопила как иерихонская труба: "Талюкова кошка голуба миииррра!!!" Тогда впервые на меня пала тень подозрения в неблагонадежности.

Мир, разделенный на "плохих" и "хороших", оказался не так прост, и я вдруг увидел, что и те и другие имеются среди своих, дорогих

"строителей коммунизма". Идеологическая катаракта стала рассасываться как раз в таком месте, где по воле вождя всех народов возникало первое строительство, протянувшее руки и ноги к светлому будущему. Папа, инженер-геодезист, производил теодолитные и нивелирные работы под гидротехнические сооружения и жилые комплексы. Потом здесь вырастет целый город, а уже на исходе тысячелетия другие ревнители, здесь же, взорвут дом со спящими жителями. Цимлянская ГЭС, как и все стройки коммунизма, создавалась руками заключенных. Рабский труд – не главное, считали вожди, главное, – чтобы дети рабов жили "каждому по потребности".

Я скорбел, в день смерти Сталина и защищал его репутацию от сына того самого опера, жена которого обвинила в крамоле нашу кошку

Муську. Видно Коба крепко достал эту семейку, если уже на другой день после его смерти ненависть стала сильнее генетически привитого страха.

Потом мы поехали строить уже другую гидроэлектростанцию -

Горьковскую. Вообще, наша семья внесла большой вклад в электрификацию всей страны. Цимлянская, Горьковская, Кременчугская

ГЭС, Верхнетагильская ТЭС Плявинская, Зеленчукская, и наконец,

Копчегайская ГЭС. В строительстве трех последних я, и двух самых последних – сестра, принимали самостоятельное участие.

Вообще-то история, хронология – это не для меня. Всю жизнь я пытался понять. Понять, что происходит с Аристотелем, Платоном и св. Августином, Дарвином и Спенсером, Марксом и Адамом Смитом,

Лениным и Каутским, Сталиным и Бехтеревым. Меня интересовало, куда исчез великий русский биолог Гурвич, и не интересовали официальные программы обучения. Я старался понять, что такое хозяйственная деятельность, право, экология и черные дыры в космосе, прана, чакры, Янь и Инь. Я старался понять, что такое вера, сатори и

Господь Бог. Наконец, понимать стало нечего, видимо кроме вот этого

Йорика, с его умением вращать колесо жизни.

Разумеется, уровень перечисленных проблем возникнет попозже. А вначале будет жажда справедливости, которая приведет меня к парашам

Воробъевской внутренней тюрьмы КГБ, в городе, получившем имя буревестника революции. Но и это потом, а пока:

Печаль, внезапною, скупою,

Последней пролилась слезой,

Пропав под серой пеленою

Каскада брызг волны седой.

Этот инфантильный романтизм юноши, немножко ленивого, одновременно вспыльчивого и эгоцентричного и, конечно, наивного, подвергся серьезному испытанию. Всякое, чем угощала меня несладкая жизнь, и атмосфера преступного мира, в детприемниках Рыбинска и

Ярославля, и зэковский социум, в котором по долгу службы приходилось вариться моим родителям, испытывалось в семейном кругу. А тем летом

53-го, попав в железные тиски реальной жизни, я оказался один. Два буксира перевозившие металлический прокат и профиль на Горьковскую стройку, приняли меня в качестве пассажира под попечительство знакомого моих родителей Новикова Евгения Ивановича очень похожего на участкового Аниськина, в исполнении артиста Жарова. Знакомый был большим начальником и хоть плыл на одном корабле, сразу забыл о моем существовании. Меня окружала команда, набранная из только что отсидевших срок зэков, освобожденных по знаменитой амнистии

Лаврентия Павловича Берии. Амнистия была ориентирована на жулика, серьезные статьи под нее не попадали: они, как правило, имелись у