Опыт присутствия - [2]

"бред собачий", "крыша поехала" и еще из Высоцкого: "Я подумал – это джин, ведь он же может многое…". Я ничего не делал, обманывая себя тем, что просто забыл, как этот "бред собачий" попал сюда. Ну, и еще, свойственное моей натуре чувство деликатного отношения к субъектам общения, не позволяло решиться протянуть руку и потрогать его, словно из-за боязни передать чувство собственной неловкости. Но момент для выяснения природы его происхождения был упущен. Наша беседа находилась в самом разгаре. Скорее это было похоже на монолог. Монолог напомнил мне всемирно известную сцену с черепом, и поскольку я не мог выступать в роли черепа, то для себя решил называть его Йориком.

Йорик небрежно скользнул рукой по корешкам переплетов, покачивая головой и бормоча под нос имена авторов книг: – Самуэльсон,

Макконнел и Брю, Мескон и Хедоури… – Его рука остановилась на

Священном Писании.

– Возьмем, например, Библию, – продолжал он, – Долгое время свое представление об историческом прошлом европеец черпал именно оттуда. Что-то там выглядит как иносказание, например, страдания праведного Иова. Книга царствий позволяет переноситься в эпоху Саула и Давида, а историку с воображением создать убедительную картину тех времен. Потом реконструкция становится исторической памятью всего человечества, кирпичиками цивилизации, а потом мы начинаем верить, что так было на самом деле.

Он задумался, меланхолично поглядывая на меня.

– А как вы представляете, например, свою собственную историю? – Он вдруг улыбнулся улыбкой, в которой присутствовало поощрение уверенное и даже нахальное. Быть может, у меня возникла досада и желание перечить, но это словно почистило мою память и приблизило прошлое. – Ну?…

Черное звездное небо проносилось мимо меня где-то немного сбоку.

Мне нравилось ехать так, лежа животом на санках, когда скрипящий снег летит перед глазами так близко-близко, что кружится голова и тогда кажется, что сдвинулся с места весь огромный небосвод, с его бесконечными созвездиями и мирами. Папа всегда начинал бежать трусцой, подражая лошадке, когда видел, что я лег на живот и свесил голову позади санок. В этот момент он замолкал, бежал некоторое время, а потом переходил на спокойный шаг и продолжал рассказывать:

– Если ты посмотришь прямо над собой, то увидишь созвездие

Возничего, его легко найти по звезде Капелла. А еще легче, по этим двум ярким звездочкам – Ригель и Бельгейзе в созвездии Ориона. За ним лежит светлая полоса – Туманность Ориона.

При слове "туманность" мои мысли уносились от снежного скрипа куда-то в летнее утро, где слышался плеск воды, висел сладковатый запах разбухшей коры бревен, связанных в бесконечные плоты и собранных в береговых излучинах Рыбинского водохранилища. Но я тут же возвращался к безбрежным просторам космоса, уносясь все дальше и дальше вверх, от тесного и опасного мирка лесосплава, где меня едва не утопила старая дырявая плоскодонка.

Папа протягивал руку, я поднимался с санок, и мы шли дальше, большой мужчина, в серой шинели без петлиц, в каких ходили многие в то военное время и я, тогда еще пятилетний мальчик. Маршрут нашей прогулки лежал мимо старой огромной церкви, с плетеными узорами на огромных зияющих пустотой окнах. Церковь или возводилась на погосте, или со временем обросла могильными холмами, никто не знал. Но это небольшое кладбище примыкало к землям детского "дома распределителя", где мой папа был начальником. Звенящая от мороза тропинка проходила между надгробных плит, совсем рядом с церковными стенами, которые откликались на наши шаги гулким эхом, отдававшим неясным шепотом в провалах высоких окон под куполами пустого храма.

В это время я вспоминал сказки Гоголя, и мне становилось жутковато.

Все ощущения от вечерней прогулки, – необъятная и загадочная глубина черного неба, и звезды, о которых папа говорил как о живых существах, рассказывая связанные с ними легенды древней Греции; головокружительное погружение в далекие миры и собственные детские воспоминания, на какое-то время заглушали главную потребность каждого существа – потребность в пище. Голод – одно из самых острых ощущений моего детства. Рыбинск уже не бомбили, и страх бомбоубежищ притупился, остался голод. Голод имел для меня свой цвет – серый, мышиный. Говорили, что мыши опять прогрызли мешок с мукой. Я мог пойти и посмотреть на это преступление, стоя в дверях между ногами взрослых, но ничего не имел права трогать на складе. А там были всякие вкусные вещи. Там был сахар, там было масло. Я и моя сестра питались исключительно на зарплату родителей. Мама ушла из воспитателей в лаборанты комбикормового завода. Завод стоял на берегу Волги, мы часто ходили туда, наблюдать, как на баржи грузят соевый и подсолнечный жмых. Иногда нам доставался кусочек, который украдкой бросал какой-нибудь сердобольный грузчик. Мама приходила домой в два часа ночи, мы с сестрой сидели, не смыкая глаз, на верху большой русской печи, ожидая по две крохотных лепешки, которые мама спекала из отрубей полученных для анализа, на лабораторной спиртовке. Лепешки были маленькие, как пуговицы, чтобы можно было пронести через проходную. Однажды повариха детприемника, тетя Вера, пользуясь отсутствием родителей, принесла нам маленькую кастрюльку щей. Вкус той капусты и картошки я помню сейчас, но окончательно распробовать содержимое не удалось. Появился папа. Обычно очень спокойный, увидев повариху с кастрюлькой, он рассердился.