«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [45]

Революция носит и практико-политический, и эпистемологический характер. Она переворачивает наши представления о прошлом и будущем и определяет завершившуюся эпоху («Старый порядок», «коммунизм»), оставляя в ней большую часть человеческих чаяний. В то же время революция сама по себе редко выдвигает действительно новые идеи и программы. Напротив, она как бы блокирует субъекту доступ к собственному будущему, и он больше не знает, чего от себя ждать. Но, парадоксальным образом, именно в качестве блока и даже тупика, в качестве обвала, закрывающего обзор, революция опосредованно делает возможным творение абсолютно нового, неизвестного — а точнее, позволяет определять вновь появляющиеся вещи как абсолютно новые.

Б. Важным двигателем и результатом любой революции являются, во-первых, милленаристские идеи о конце истории и новом тысячелетнем царстве и, во-вторых, идеи реставрации отдаленного прошлого (Римской империи, царской России). Отношение к открывшемуся будущему при этом остается максимально неопределенным (самой «программной» была, наверное, Октябрьская революция, но и она, как выяснилось, не несла с собой никаких конкретных представлений о том, как строить будущее, и их приходилось зачастую вырабатывать по ходу дела).

5. Революция — это политическое событие, которое ставит вопрос об истине. Отрицание трансцендентно-сакральных устоев общества и попытка обосновать автономию, самовластие общества над собой, ведет к поиску последнего, самоочевидного фундамента власти и неразрушимых, неделимых элементов, атомов общественной структуры. Порыв бесконечного разрушения и растворения ищет, в пространстве и во времени, последних пределов. В то же время революция лишает интеллектуалов автономного социального статуса «при власти», автоматического права на авторитетное высказывание и заставляет их связывать вопрос об истине с вопросом о власти. Поэтому начиная с XIX века понятие революции стало для современности точкой стыка политического и философского дискурсов. Философский дискурс далее позволит нам свести воедино исторические определения революции и выстроить ее простое понятие.

II. Возражения

И все же — скажут нам — зачем называть новую вещь старым именем? Ведь понятие революции, хотя и относится к восстанию против религии, имеет, во-первых, христианские, во-вторых, метафизические корни. Именно христианство впервые вводит дискурс уникального события и вместе с ним — режим однонаправленной истории. Это событие часто понимается как переворот [7], вслед за греческой философией с ее понятиями «катастрофы» и «метаболы». При этом многие христианские мотивы восходят к римской политической мысли как к дискурсу политического основания.

В то же время революция Нового времени явно осмысляется в связи с фигурой автономного субъекта политики, истории и знания: Кант в «Споре факультетов» видит во Французской революции знак стремления человечества к свободе, а Гегель в «Феноменологии духа» — точку рождения автономного этического субъекта в духе второй кантовской «Критики».

Так зачем же сегодня возрождать еще одно теолого-метафизическое понятие? Не входит ли оно как раз в тот язык идеологии, с которым нам необходимо бороться? Не сводится ли оно к пустому мифу? Не является ли его оживление еще одной имитацией, западническим фасадом, оправдывающим существование внутреннего варварства?

Кроме того, «Революция» была идеологемой советского режима. Режим Брежнева и Андропова, в котором самый пылкий реакционер не нашел бы ничего революционного, культивировал миф о своем революционном основании и не без успеха черпал в нем свою легитимацию. Поэтому вялые первоначальные попытки ельцинской администрации создать миф о восстании августа 1991 года не встретили в обществе широкой поддержки.

Наряду с практическим вопросом о желательности применения понятия «революция» — и в связи с ним — встает вопрос об описательных возможностях и адекватности его применения.

Критики слева — те, для кого революция представляет ценность, — не согласны признать революцией тот разочаровывающий поворот дел, к которому привела горбачевская перестройка [8]. Они подчеркивают, что у власти в стране остались почти те же люди, или «второй эшелон» советской элиты, что изменения были направлены «против прогресса», что несвободное положение трудящихся только усугубилось, и так далее. Поэтому, с их точки зрения, события 1980—1990-х годов являются «реставрацией» капиталистического режима по отношению к обществу, родившемуся в социалистической революции 1917 года.

Критики справа, из либерального крыла (например, Е. Гайдар [9]), напротив, оценивают революцию негативно (как взрыв насилия и т. д.) и радуются, что ее удалось избежать. Особая группа критиков справа, а именно социологи позитивистской ориентации, защищают свою теоретическую позицию стороннего наблюдателя и доказывают, что революции по объективным признакам не произошло (не было мобилизации масс, новых идей, сильного руководства и т. п.), а значит, не надо ничего выдумывать, можно продолжать следовать старым (пусть западным) рецептам в теории и в практике