«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [25]

сознания по отношению к бытию. Евнух не осознает, но охраняет опыт, чтобы тот потом мог быть интегрирован сознанием и субъектом в целое. В то же время, охраняя опыт, он закрывает к нему доступ, позволяет субъекту переживать травматические вещи, не цензурируя и не тормозя их своим интегрирующим сознанием. Как правильно отмечает В. Подорога[86], евнух есть здесь фигура самой литературы — но он не объясняет, почему это так. А причина в том, что литература, как и евнух, позволяет части души человека безопасно наслаждаться страшным, амбивалентным, сновидческим миром негативности, который искусство как бы кастрирует и дезактивирует своими условными рамками. Кастрируется, точнее говоря, взгляд читателя (и бессознательного субъекта), который ныряет в эти глубины. Более того, в логическом смысле сама негативность, по определению, является бессильной, кастрированной — поскольку не может полностью уничтожить то, что она отрицает.

Субъект, по смыслу самого этого понятия (“под-лежащее”), должен предшествовать своим действиям, но субъект революции возникает ретроактивно в ходе ее, обретает в процессе ее совершенно новые обозначения и новое место в системе. Поэтому встает вопрос о том, кто, собственно, пролетарий, кто совершил революцию и кто будет жить при коммунизме. В “Чевенгуре” Копенкин прямо именует эту проблему, называя себя “дубъектом”[87]— субъектом-идиотом, чьим условием является идиотизм и который в то же время “дублирован”, то есть раздвоен, между существованием и сознанием, прошлым и будущим.

Платонов здесь четко прописывает дилемму политической субъективации, она же дилемма события, как ее подробно обсуждали во французской философии XX века. С одной стороны, мы собираем в Чевенгуре “прочих”, людей непосчитанных и неучтенных. С другой, они активно занимаются самоименованием: один из них, например, назвал себя Достоевским, причем он старается действительно быть похожим на Достоевского. Имя предшествует действительности, творит ее (на это обращает внимание у Платонова Бродский[88]). Однако (и этого Бродский не видит) этому пустому имени соответствует безымянная, недоделанная сила субъекта, не ставшего еще таковым[89].

Повесть “Котлован” — самая, наверное, яркая аллегория субъективности в творчестве Платонова. Вместо нового дома роется котлован, а пока он роется, уничтожается символ будущего, ребенок. Статья “О первой социалистической трагедии” поясняет, что в данном случае сказывается диалектика природы:

Цель техники — “дайте мне точку опоры, и я переверну мир”. А конструкция природы такова, что она не любит, что ее обыгрывают: мир перевернуть можно, подобрав нужные моменты рычага, однако надо проиграть в пути и во времени хода столько, что практически победа будет бесконечной[90].

Это, по сути дела, примечание к “Котловану”, в котором смерть девочки эсесерши наступает именно на стадии разбега и подготовки к движению вперед. Платонов (пророчески) критикует слишком обстоятельную субъективность советского проекта за то, что она рискует так и не выйти из фазы отката. Заметим в скобках, что здесь содержится скрытая критика футуристических концепций истории, популярных в то время, — в частности, концепций Лукача и Хайдеггера. Хайдеггеровский обращенный в будущее строительный “проект” (о котором Платонов не знал, но был в курсе подобных настроений) травестируется здесь как начинающийся с рытья котлована в прошлое.

Заметим, что и техника здесь понимается как техника субъективации — отбегание назад для прыжка вперед. Действительно, ранние технические предложения Платонова часто сводятся к проделыванию пустот — например, для борьбы с оползнями в Крыму предлагается проделать в почве “скважины очень малого диаметра”[91], а для улучшения климата в Сибири “должны быть прорваны каналы” через горные массивы, отрезающие Сибирь от юга[92]. Для орошения почвы предлагается насытить ее отрицательным электричеством[93].

Итак, субъективация у Платонова связана со своеобразным “введением отрицательных величин в литературу”[94]. Отсюда его постоянные фигуры пустоты. Не нужно отождествлять пустоту и человеческую конечность, смерть, страдание. Вообще говоря, смерть и страдание естественны, а вот пустота всегда искусственна. Человек воображает ее и активно вносит в природу, где ее изначально не было. “Никто из прочих не видел своего отца, а мать помнил лишь смутной тоской тела по утраченному покою — тоской, которая в зрелом возрасте обратилась в опустошающую грусть”[95]. Подчеркиваю: “опустошающую”.

В данном случае интерпретация Платонова подводит нас к, наверное, самой разработанной в XX веке теории субъективности — теории Жака Лакана. Лакан построил на основе фрейдовского психоанализа развернутую метафизическую систему, интерпретируя феномены интимного опыта человека как трансцендентальные понятия, сравнимые с классическими философскими категориями. Понятие субъекта развивается Лаканом на основе фрейдовского понятия кастрации, в том смысле, что история любого человеческого индивида содержит событие встречи с половым различием, которое затем закладывает трансцендентальную матрицу его субъективности.